Все время такое ощущение было, что за моей спиной шушукаются, все мне зла хотят. Смотрю, бывало, на себя в зеркало… Ну не уродина же, ей-Богу! Некрасивая — есть… да ведь не прокаженная, за что мне все это?.. Ладно, не подумай, что я плачусь тут… хотя и это тоже. Нашла свободные уши. Все причину выискиваю, чтоб хоть кто-то меня понял. Извини. Дальше жизнь со мной проделала такой фортель, что ты не поверишь. Я сама себе иногда не верю. Ночью лежу, не сплю, смотрю в потолок и все думаю, вспоминаю. Я будто прожила две жизни. Под разными фамилиями и личинами. Даже дух у всех женщин, за которых я прожила в свои двадцать четыре, и то разный. Перед Новым годом — тысяча девятьсот девяносто шестым — пришла к нам в кетч Домна Гаврилова. Бабец-разведенка, бездетная, здоровенная и шустрая. Где она так драться наблатыкалась, я не знаю, но победы над ней мне давались ох с каким потом! Она такая… как тебе сказать, не русская красавица, конечно, но кровь с молоком, пышная, в общем. Косу подвернет, в корсет затянется… Василиса был у нее псевдоним. Я — Маруся, она — Василиса. Хотя меня и зрители Рожей звали, шила-то в мешке не утаишь. Стал Любарский, жиденок хлипкий, грязный — с половиной наших девок переспал, платил в зависимости от своих симпатий, а кто с претензиями — тех выбрасывал, и дело с концом… стал он, значит, меня против этой Домны выставлять. Я ее била, себя не жалела. Раз, другой… Вот тут уже серьезно было, без поддавков. Насчет поддавков хозяин наш новый даже не заикался, знал, что ни она, ни я на эти условия не пойдем. Так вот, перед тем Новым годом, как сейчас помню, двадцать третьего декабря в спорткомплексе на проспекте Мира я впервые проиграла поединок. Изо всех сил старалась, всю игру им поломала, била во всю силу, гнула ее, но и она в раж вошла — не остановишь. Ох и поединок был! Толпа чуть с ума не сошла, на трибунах милиция дубинками работала… Проиграла я. Вчистую — на удушении попалась. Ножки у Домны были те еще! — взяла меня в «ножницы», как ломанула. Я не сдалась, конечно, пусть бы шею сломала, мне, знаешь, моя жизнь никогда дорога не была. Остановили бой. Объявили ее победу. По условиям вроде я должна была победить, но тут не до условий было — и она, и я схлестнулись. Принципиальный поединок. И так как я никогда не проигрывала раньше, перевернулось во мне что-то, злобой изошла, особенно из-за того, что девки радовались. Плясали, поздравляли ее от души, цветы дарили, а потом все с ней в кабак уехали, в «Рус-отсль». А обо мне забыли. Позвонила я Любарскому — шея, мол, болит, разрыв связок и прочее. У него перед Новым годом каждый день забит, а меня публика знала, так что замена нежелательна ему была. Уж он меня уговаривал, уж он победы обещал-планировал, и врачей лучших предлагал. Но три дня я отбила. И знаешь, на что? Купила время в тренажерном зале и давай качаться. На разрыв, на излом, как с ума сошла, честное слово. За три дня хотела сделать то, что за все эти годы не успела. Прыгала, бегала — на выносливость, значит, штанги поднимала — чуть не надорвалась, чуть грыжу себе не заработала, о мешки кулаки в кровь разбила, обмотала бинтами — и опять, коленями, локтями, в прыжке, с разворотом; растягивалась, кувыркалась, кульбиты, фляки… В общем, оставила себе по пять часов на сон, да по часу на завтрак-обед-ужин, а все остальное время сходила с ума. Теперь я так думаю, заглушить в себе горечь поражения хотела. Красивым бабам с этим проще — есть им куда пойти, есть кому их утешить. Вам, мужикам, известно, что в таких случаях делать — пойти в кабак, нажраться до поросячьего визга, а мне?! Что мне еще делать оставалось?! Отобью, думала, победу! Вот отобью, чего бы ни стоило! А Любарский, жидяра, не будь дурак, все понял. И ни в какую Василису против меня не выставлял. Нет — и все!.. Тридцатою декабря — последние бои в цирке. Афиши повсюду, реклама в газетах, распродажа билетов. Новый год, все елки несут, подарки, конфеты, Санта-Клаусы со Снегурками народ зазывают. Ставки на тотализаторе — по миллиону «деревянными» минимум, а в основном, подпольно — сам понимаешь. Победителю — все, проигравшему — треть, но меня поражение не устраивало не из-за денег. Я так себе слово дала, проиграю — в петлю! Хочешь верь, а хочешь не верь. Жить так больше не могла, особенно после появления Домны. Ну ладно. На тренировках я делала все, как тренеры велели, никого не ломала — тактику такую выбрала, чтобы ничем не обнаружить своих намерений. Даже на «Рожу» запретила себе обижаться — что попусту нервы рвать. Тридцатого собралась, сосредоточилась — помолилась даже, веришь, нет?.. Народу пришло очень много, зал не вмещал. В основное всякие крутые с бабами на импортных тачках. У меня к тому времени уже тачка тоже была — «жигулъ-восьмерка» новый. Короче, потянули жребий — для пипла, само собой, а я уже знала, и пипл знал, что выставит меня напоследок Любарский с Домной. Только Домна, не будь дура, возьми и не явись. Вот так! Отказалась в последний момент. Вроде, говорили, даже в больницу легла, чтобы не подумали, будто она сдрейфила. Выставили против меня Варьку по кличке Бомбовоз, круглую такую, одни мышцы. Сильная девка, тоже может психануть. В общем, если Домны не считать, мы с Варькой Бомбовозом на одном уровне были, хотя я ей не уступала. И я расслабилась. Теперь думаю, не надо было так в спортзале выкладываться, надрываться. А потом все эти нервы, весь настрой и жуткое, непроходимое одиночество — волком вой! Никого рядом, никого. Ну, думаю, Варьку-то Бомбовоза я сделаю! И не сделала. Укололи Варьку амфетамином. Мне этого никто не говорил, но я знала, что деньги делают свое, и Любарский или кто из тренеров крутым пообещал, что победа за ней будет, за долю, конечно, пообещал. Ползала на нее поставило. Я когда ее увидела — озверевшую, глаза молнии мечут, аж трясет всю, — сразу поняла, что ее укололи. Мне тоже такие вещи предлагали делать раньше, но я наотрез отказывалась. Эйфория, знаешь, проходит, а потом хоть на стенку лезь. К тому же тесты на допинг брали, вышвырнули бы в два счета… Да… Расслабилась я тогда. Долгий был поединок, вначале, как положено, заводили толпу, а потом и сами заводиться стали, потеряли контроль, позабыли обо всем на свете — какие уж там приемы! Вот когда кетч стал боем без всяких правил!
Никто нас не останавливал, давали пиплу насладиться, удовлетворить свои животные инстинкты. Звери все-таки люди, Решетников. Любят, когда кровь рекой. И, что интересно, особенно когда женщины. Такого рева, такого ажиотажа ни на одних соревнованиях по карате среди мужчин не увидишь! В общем, я проиграла. Получается, два раза проиграла: Домне и Бомбовозу. Ох и радовалась же она, и толпа кричала, на арену рвалась, девки выбежали, Любарский и тренеры возле нее в кучу сгрудились и давай качать, цветами забрасывать. Победителей не судят, побежденных не вспоминают. Я пошла в душ, потом оделась, не помню как, и поехала домой. Ехала сама не своя. Завтра Новый год. Знаешь, как я этих новых годов боялась? С детства. Это ведь ненормально, правда? Когда ребенок — пусть даже очень некрасивый, но все равно ребенок — боится Нового года? Потому что знает, что будет один, всегда один. Даже если дадут подарок с конфетами — он будет есть эти конфеты в одиночестве, и они будут казаться ему горькими. Ехала я по Москве, украшенной новогодними огнями и елками, нарядной, снежной. Дороги перед собой не видела. Слезы меня душили, огни все эти сливались в одну яркую полосу. В общем, до дома в ту ночь я не доехала — на углу Кибальчича и Корчагина проскочила светофор… во всяком случае, так в протоколе потом написали… и врезалась в джип. Хороший джип, «Чероки» называется, что ли. Это я, конечно, тоже потом узнала, а тогда «восьмерочка» моя — всмятку, меня — в ветровое стекло рожей. Вырвало из салона, метрах в пяти подобрали. Ремонт джипа и обошелся в каких-нибудь десять тысяч, что, как я после узнала, было для него парой пустяков. И отделался он легким испугом. Моя же «восьмерочка», понятное дело, восстановлению не подлежала, отволокли ее на базу «Вторчермета» или куда там — в общем, больше я ее не видела. Ну да Бог с ней. Главное, в петлю лезть, как это я задумала, не пришлось, все за меня само собой решилось; то, что раньше обзывали рожей, теперь и рожей назвать было трудно: нос сломан, зубы выбиты, множественные порезы, сотрясение мозга и все такое прочее. Доставили меня в больницу Склифосовского, сделали операцию, фэйс в бинтах, сама в гипсе, лежу, кукую. Очень, надо сказать, хорошо лежу: сколько времени прошло, не знаю и знать не хочу, где я и что со мной — тоже. Никто, разумеется, не приходит, никто не интересуется, куда Маруся Кулакова подевалась. И раньше-то на фиг никому нужна не была, а теперь и подавно. И даже самой себе не нужна. Господи, думаю, только бы меня не распечатывали из этого гипса, только бы повязку не снимали, не выписывали подольше! Ну куда я, что я? В психбольницу санитаркой и то не возьмут!.. Однажды очнулась в очередной раз — вроде розами пахнет. Я украдкой от всех себе в дни рождения розы покупала двадцать второго июня. Принюхалась — и правда. Так пахнет, что через бинты и тампоны слышу. Потом как-то под капельницей лежала, чувствую, меня будто кто-то за руку держит. И вроде бы не врач — он мой пульс часто щупал, я его руки знала. Может, думаю, старичок какой сердобольный или нянечка… Прошло время, бинты сняли с лица. В шрамах лицо, нос с горбинкой плюс к картошке, губа «заячья» с нитками, щеки запали — зубов-то нет, два раза резекцию делали, и крошек не осталось. Говорить не могу, есть и подавно — только пить из трубочки. Один раз на себя в крышку стерилизатора посмотрела, а больше ни к чему, без того понятно. Коляску мне пригнали, хорошая клиника, все такие обходительные. Нога только в гипсе осталась да на шее «испанский воротник» — от удара в лобовое стекло шейный позвонок дал трещину — не повернуть головы, больно. День за днем, вот уже и конец февраля, еще снег повсюду, но уже весной пахнет. Я, как только заговорила, сразу у нянечки поинтересовалась, что это тогда за запах был такой — вроде как розы кто принес, что ли? Она и говорит: «Это к тебе кавалер приходил, цветы-конфеты приносил, потребовал, чтобы поставили к тебе на тумбочку. Только врач наутро запретил, а конфеты мы съели, извини». Я решила, что она врет, чтобы меня утешить. Вообще мне в той больнице хорошо было, Решетников. Веришь, нет?.. Никогда так хорошо не было — все меня жалели, никто Рожей не обзывал… Там во мне даже злости-то поубавилось, не на кого злиться-то стало. И вот какие дальше странные и непонятные дела начались. Прошел еще месяц, я уже ходила понемногу, нитки все из меня повытаскивали, даже ванну разрешили принимать. Похудела, мышцы стали как вата, шрамы зарубцевались. Чувствую, — к выписке дело идет. И от этого на сердце очень тяжело — знаю ведь, что никто не ждет, никто не встретит, и на ринг выйду очень не скоро, если вообще выйду. И вот однажды в палату приносят цветы, розы. Я и в руки их не взяла — ошибка какая-то, быть не может! А в букете записка торчит: «Маше Кулаковой». Без подписи. Просто: «Маше Кулаковой», понимаешь ты?.. Дай мне еще сигарету, если не жалко… Спасибо… Да. Так вот, цветы. Почерк мужской, и нянечка говорит, что приходил мужчина. Представительный, в хорошем костюме. Не молодой, но и не так чтоб слишком старый. Мне от этого, само собой, еще горше стало. Понятно ведь — случайный мужчина, из тех, что не видел меня ни разу, или какой-нибудь из «Армии спасения», а может, пострадавший, чтоб дело замять, чтоб заявления в милицию не писала. Прошло еще два дня, сижу в своей каталке возле окошечка и смотрю на ворон на ветках. Снег тает, хорошо так. Вдруг — в палату стучат, и спиной чувствую, кто-то входит. Я не оборачиваюсь. «Здравствуйте! — голос такой бодрый, приятный. — Можно к вам, девочки?..» Тут мои сопалатницы засуетились, стульчик предлагают. А он вдруг: «Могу я видеть Машу Кулакову?..» У меня внутри все похолодело, как еще никогда не было, даже перед самыми крутыми боями не на жизнь, а на смерть. Пауза такая страшная. Вот, думаю, повернусь к нему сейчас, а он в обморок упадет. Ну да делать нечего — крутанула я колеса каталки, предстала перед ним во всей своей красе. Стоит передо мной крупный такой мужчина лет пятидесяти, в хорошем дорогом костюме, спортивный, подтянутый, волевое лицо, здоровый загар, глаза слегка навыкате, внимательные, ясные такие глаза. Впечатление на него я, конечно, произвела, но он нашел в себе силы, чтобы вида не подать.
