— Понял, — ответил я. — Спасибо.
Все тоже достали сигареты и закурили. Несмотря на кондиционер, каюта наполнилась дымом, стол и сидевших за ним троглодитов затянуло сизой пеленой. Если бы еще кто-нибудь включил музыку и она поглотила пьяные голоса, было бы ощущение, что мы остались с Ямковецким один на один.
— Я сделаю это, Столетник, — продолжал мой визави, — если ты через две минуты не скажешь мне, где вы с Майвиным прячете мою дочь. Еще одна инъекция меллапантина, и ты лопнешь от обжорства, подавишься! Захлебнешься вином или собственной блевотиной!
Такая бесславная перспектива меня не устраивала.
— Не нужно меня отвязывать, — жалобно попросил я. — Ваша дочь находится под охраной службы безопасности Майвина на Сиреневом бульваре…
Номер дома и квартиры я назвать не успел: Ямковецкий сбил меня хорошо поставленным на зоне ударом и, отшвырнув стул, стал яростно пинать ногами:
— Врешь!.. Врешь!.. Врешь, коз-зел!.. (Все повскакивали, на помощь мне или ему — этого я не понял — подбежали охранники, у него началась истерика.) Где Илона?! Ну?! Говори!.. говори!.. Поднимите его! Быстро!!!
Лучше бы меня все-таки развязали, я бы поел — авось бы не подавился.
Меня подняли. Все плыло перед глазами, я почти ничего не мог разобрать в этой многоголосице, слышал только тяжелое, горячее дыхание туберкулезника и вонь: табачного дыма, отварной белуги, салата из артишоков, казахского паштета, птичьего студня и сухого красного вина «Оксамит Украины».
— Мне не нужна шавка, которую вы подставляете! Понял?.. Я на эту приманку не клюну! Где Илона?! Говори, падла, или я тебя убью!..
Наверно, у него меллапантина больше не было, иначе зачем бы он тратил такое количество килокалорий? Но когда сквозь туман и плотную пелену насыщенного запахами воздуха до меня дошел смысл его слов, я за себя порадовался: кажется, моя догадка оказалась пророческой!
Решетников отвык от комфорта и от денег, все еще не мог взять в толк, что в его жизни начинается новая полоса, не ощущал тяжести полученной авансом тысячи самых настоящих долларов, так что куда ехать дальше или где отсидеться, покуда объявится Столетник, сразу не сообразил, долго кружил по Лосиному острову, слушая рыдания загадочной особы, самоуничижительно назвавшейся «рожей». Потом он вдруг вспомнил, что у него есть деньги и что существует множество гостиниц в Москве и окрестностях. У него были права Зиновия Кондратьева — на крайний случай, у нее — вообще никаких документов, так что пришлось остановить выбор на заштатном частном мотеле «Фата-Моргана» в глубине природного парка неподалеку от Яузы.
Деньги обладают волшебным свойством открывать любые двери. Номер для «нового русского» с «подружкой» обошелся в полторы сотни, еще полтинник заменил отсутствующий паспорт.
Мотель был оборудован в административном здании, брошенном каким-то разорившимся шинным заводиком и перестроенном предприимчивыми людьми. Все это Решетников осторожно выведал у хозяина, опасаясь, как бы заброшенный двухэтажный домик не оказался под юрисдикцией майвинской «Земли». По словам хозяина выходило, что заведение имеет положительное сальдо — возможно, за счет таких же залетных, нелегально оформленных постояльцев, а возможно, оно изначально задумывалось как загородный бордель.
То, что называлось «номером», было крохотной комнатенкой, оклеенной дешевыми обоями; посередине стояла полутораспальная кровать, у окна — журнальный столик с традиционным графином, еще была лампочка под матерчатым абажуром, а главное — телефон.
Решетников заперся на ключ, сбросил куртку с чужого плеча и позвонил Столетнику, но тот по-прежнему не отвечал.
Илона плелась за ним сомнамбулой и казалась безразличной ко всему, что происходит с нею сейчас и что произойдет потом. Серые, словно покрытые пылью щеки ее ввалились, глаза блестели нездоровым блеском; кроме всего прочего, она не успела обуться, а узкие брюки не закрывали ее босых ног с крашеными ногтями. Кто знает, что подумал о них хозяин заведения «Фата-Моргана», но деньги имеют и другое волшебное свойство: по мере увеличения количества терять запах.
Еще была тесная маленькая душевая, чистая и хорошо оборудованная. Пока Решетников названивал, Илона вошла туда, пустила воду. Он потребовал не запираться — не натворила бы глупостей в таком состоянии.
Минут через десять она вышла, все еще подавленная, но умытая; осторожно ступая на пятки, чтобы не замарать босых ног, дошла до кровати и забралась на нее с ногами. Викентий оставил на время тщетные попытки дозвониться, развалился в кресле, чувствуя, что вот-вот уснет.
— Сдашь меня ментам? — неожиданно спросила она, не поднимая глаз.
— Уже не сдал, — ответил он.
— Зачем я тебе?
— Для интерьера, — он обратил внимание на жилистую шею под воротником растянутого свитера из норвежской шерсти, на грубоватые руки и плотные мозолистые образования на ступнях. Вспомнил, как она расправлялась с узкоглазым. — Ты что, карате занималась? — спросил без особого интереса.
— Кетчем.
— Это что за хреновина такая?
— Бои без правил. Дай мне сигарету.
Он дал ей «Приму», закурил сам
— Ты Решетников? — помолчав, спросила она.
— Решетников.
— А Кондратьев кто?
— Тоже я. Откуда тебе про Решетникова известно?
— Слышала, как Майвин по телефону разорялся.
Они молча докурили. Решетников безуспешно позвонил еще раз.
— Почему ты от него сбежала? — спросил он, когда пауза слишком затянулась.
В комнату неожиданно постучали. Решетников набросил куртку, чтобы скрыть пистолет, отворил. На пороге стояла полная женщина в черном платье с фартучком, какие носят официантки в поездных ресторанах.
— Вы просили крепкий чай? — спросила она.
— Я просил, — он забрал с подноса чашки с густым, почти черным дымящимся чаем. — Спасибо.
Она ушла. Решетников поставил одну чашку перед Илоной на тумбочку, другую — на журнальный столик и вернулся в кресло.
— Тебя удерживали там насильно? — продолжил, отхлебнув сдобренного какими-то травами чаю.
— В последнее время, — ответила она неохотно.
— А раньше? Сколько ты жила с ним?
Она вдруг фыркнула, мотнула головой:
— Да не жила я с ним! Вообще ни с кем не жила! Чего ты привязался, кто ты вообще такой?
— Решетников, — ответил он. — А ты?
Она допила чай мелкими глотками, держа при этом чашку в ладонях, будто хотела согреть руки. Допила до последнего глотка, отставила чашку на тумбочку и, поджав под себя ноги, натянула на плечи большое ворсистое покрывало.
— Долго рассказывать, — произнесла, погрузившись в какие-то свои мысли.
Решетников глянул на все еще стоявшие часы:
— Какая разница? Все равно нам некуда идти, пока не ответит Столетник.
Она посмотрела на него с нескрываемым любопытством:
— Ты что, знаешь его?
— Знаю.
— И где он?
— Разыскивает твоего папашу по поручению клиента.
Решетников еще раз набрал номер, послушал гудки. Теперь делать ничего не оставалось, только набирать номер и ждать, пока гудки кончатся.
— Мой папаша — горький пьяница, — заговорила Илона. — Может быть, он еще живет, может, пить бросил — не знаю. Я его вообще никогда не знала и видела только один раз, да и то когда мне было три года…
Решетников снова закурил, откинулся в кресле и стал слушать. Вначале ему все еще хотелось спать, а потом — нет: хороший чай отогнал сон, а может, и не чай вовсе, а
НЕВЕРОЯТНАЯ ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ МАРУСЕЙ КУЛАКОВОЙ ПО ПРОЗВИЩУ РОЖА.
…Отец!.. Кобель, алкаш! Все вы, мужики, одним миром мазаны, бить вас, козлов!.. Мать, наверно, его любила, страдала через него и тоже пить начала. Кассиршей была, чего-то там протратила, ее турнули с работы, ну и началось. Сперва на базаре торговала, пьяная домой приходила что ни вечер, потом замуж за кого-то собралась, да того прирезали в кабаке, а может, брехала — не знаю. Когда бабка померла, отняли у мамаши ее материнские права и определили меня в детдом — что-то среднее между колонией и интернатом. Так эта мамаша, думаешь, ко мне хоть один раз пришла?.. Хоть конфетку какую в Новый год… А! Не хочу я о ней вспоминать. Живая или не живая, мне ее не жалко. Сперва мне в этом детдоме нравилось, только продолжалось мое «счастье» недолго. Счастье — оно ведь всегда относительное понятие, не так, что ль?.. По сравнению с конурой, где мы жили с матерью и бабкой — на самой окраине Семилук под Воронежем, — оно, конечно, ничего. Кушать давали регулярно, по Воронежу на экскурсии катали, кино показывали, елки там всякие под Новый год… Только дом-то все равно казенный, и все равно все чужие, и воспитатели — по настроению: захочет — приласкает, а захочет — в чулан запрет. Я один раз в окошко со второго этажа выпрыгнула, хотела на станцию бежать и уехать к е… матери, куда поезд повезет. Поймали. Жрать не давали три дня, уколы кололи. Витамины с глюкозой заместо жрачки. Второй раз до того довели, что я четверых избила в кровь, одну подружку даже в больницу положили. Сама не знаю, откуда силы взялись, прорвало будто. Ох и месила я их всех, ох и гоняла дужкой от кровати. Были у нас такие кровати с сеткой железной и никелированными дужками… А отчего доводили-то? Об этом и речь… Если бы не оно, так и мать бы от меня, может, не отказалась, и всего бы не случилось… Страшная я была, понял, Решетников? Рожа у меня была, как у карлы, нос картошкой, брови — как у Брежнева, подбородок — как у боксера. Вот и измывались, будто я виновата, что мать с этим… меня по пьянке заделали. Не то чтобы патология или уродство — этого не скажу, но некрасивая до смерти. Так и прозвали — Рожей… Фотографироваться боялась. Теперь бы тебе показать — не поверил бы, только фотокарточки ни одной не осталось. Все я понаходила и поуничтожала, и групповые тоже — там, где мы с классом на экскурсиях, в лесу, за партами. Через это не один скандал был с учителями. Они кричали, что остальные не виноваты, что у меня такая рожа. Никто не сказал, что дело не во внешности, никто даже Мусей не назвал. И мать не называла, только бабка. Полное мое имя в той жизни — другой, теперь уже прошлой — Кулакова Мария Ивановна. Безымяновна, точнее… Ладно, Решетников. Раз пошла такая пьянка — у меня выбора нет, я тебе все расскажу, потому что сама теперь свою судьбу могу только оборвать, а решить — никак. Запуталась я. Так что ты послушай и не перебивай. Тебе первому рассказываю, вижу, мужик ты… ничего, положительный… Хотя и все вы, конечно, козлы… В общем, после той драки… а получилась она как раз из-за того, что я с доски групповую фотку сорвала… после той драки все со мной перестали разговаривать. Бойкот объявили. Что это такое в четырнадцать или тринадцать… нет, правильно, четырнадцать, я с семьдесят третьего, двадцать второго июня родилась, в день начала войны. Как нарочно, будто для войны родилась… Ну ладно. После драки той, значит, перестали со мной разговаривать, и цепляться тоже перестали — боялись. А мне это понравилось, понимаешь? Мне от этого радость была, от того, что меня боятся. Я себя сильной почувствовала, значительной, что ли… Больше-то ничего не было — и в перспективе тоже. У девчонок к тому времени уже и любовь была, а у меня не было, хотя чувствовала я все так же, как они, и тоже хотела, чтобы кто-нибудь мне конфеты дарил и говорил какие-нибудь хорошие слова. Очень рано я поняла, что ничего мне в жизни не светит. А если и светит что, так материна судьба. Разве пересплю с кем по пьянке, рожу такую же уродину. А тут — боятся! Как раз так получилось, что у нас женское дзюдо организовал один новый учитель. Ну, я туда записалась, качаться стала, как не в себе, груши боксерские кулаками месить. Ни о какой спортивной карьере не думала, конечно, — так, понимала, что ничего другого судьба мне не подарит. На тренировках пару девок покалечила, а на соревнованиях и вовсе нечего говорить — била носы, ломала кости. У нас ведь как: победителей не судят, а о побежденных никто не вспоминает. Я понимала, что если кому-нибудь проиграю — рухнет последний мой душевный оплот, последняя надежда выжить в том злом мире, в котором я тогда жила… А в общем, и сейчас живу в таком, только под другой оберткой. Постепенно признали меня. Стала чемпионкой детдома, района — среди школьников, потом среди юниоров. Смешанные соревнования не приняты, но у меня сомнения не было: поставь меня в мужскую команду, я и там бы чемпионкой была. «Манька Рожа — чемпионка!», «Рожа Ниночке Налимовой опять нос разбила!», «Рожа Валечке кость сломала!»… Все равно они, побитые мною, оставались Ниночками и Валечками, а я — Рожей, Манькой Рожей. Меня это только злило, только подхлестывало. Зверела. И реакция, и гибкость, и сила — как у дикой кошки. Девки в паре со мной на тренировках становиться не хотели, я их одним видом, одной своей решительностью, злобным блеском в глазах на лопатки укладывала. И кайфовала от этого, и жила своим физическим превосходством. Потом кончился десятый класс, я уже в сборной по городу была. Один раз нас в Москву повезли на соревнования регионов Подмосковья. Я там в полуфинале сопернице — она на пять кило тяжелее была — все внутренности отбила, так ее к ковру припечатала, а в финале мастеру спорта Романовой ногу сломала болевым приемом. Она сдавалась, стучала по ковру, кричала, и судья кричал, да я не слышала — в раж вошла. Меня за это дисквалифицировали. И тут подходит Дмитрий Басилов со своей женой Ангелиной Антоновой… Из «новых русских». В прошлом сами спортсмены, связи имели и деньги. Большие деньги, которые позволили им собрать в частном спортзале лучших бойчих-кулачниц со всей России. Всякие среди них были — кто карате занимался, кто боевым самбо, многие просто оторвы — диск метали или в женский футбол.
