Через минуту все стихло. Очертания катера быстро растаяли в утреннем тумане. Над океаном поднималось солнце. Мы были одни в бесконечной водной пустыне.
Ника встала, вглядываясь в горизонт. Я поставил уключины весел в пазы. Над нами пронеслась чайка. Опустив клюв, она издала протяжный вой. Ника проводила ее глазами. Я потянул на себя край одеяла, лежащего на корме. Оно поползло по скамейкам, обнажая толстый пушистый хвост, узкую пятнистую спину с бугорками позвонков и непропорционально маленькую голову с усатой мордой.
Ника негромко вскрикнула и попятилась. Я с ужасом смотрел на гепарда. Кошка, щурясь от яркого света, выпрямила лапы и, изогнув спину дугой, сладко потянулась.
– Откуда он здесь? – спросила Ника. Ее голос насыщался смехом. – Это тот самый, ручной?… Мы тебя разбудили, мохнатенький…
– Не двигайся! – крикнул я, вскакивая со своего места и намереваясь встать живым щитом между гепардом и Никой.
Но ничего не происходило. Два однополярных существа не испытывали страха и ненависти друг к другу. У меня все похолодело внутри. Не веря своим глазам, я смотрел, как гепард осторожно поставил больную лапу на скамейку и медленно, словно опасаясь взбучки, приблизился к Нике.
– Да он совсем как котенок! – пискнула от умиления Ника.
Все, подумал я. Все кончено. Ничего не осталось. Ничего…
– Погладь его, – едва смог произнести я.
Ника с некоторой опаской протянула руку, и гепард, почуяв ее желание, ласково боднул ладонь головой.
Раскачивая шлюпку, я быстро подошел к зверю, присел с ним рядом и, схватив его за лапы, встряхнул. Гепард воспринял это как проявление ласки и лизнул меня в руку.
– Ты что?! – бормотал я, испытывая несправедливую ненависть к животному за его индифферентность. – Ты заболел? Ты почему так себя ведешь, дрянь?! Ты почему ластишься?! Почему подпускаешь Нику к себе, безмозглая тварь?!
– Отпусти, ему больно! – крикнула Ника, отталкивая меня.
Я потерял равновесие и сел на дно шлюпки. Ей нельзя волноваться, вспомнил я слова Анны, нельзя носить тяжести, делать резкие движения, ее надо оберегать, как былиночку…
Не уберег.
Я греб на восток. Правая рука потеряла чувствительность, но я мог держаться ею за весло и, упираясь ногами, откидывать плечи назад. Получалось почти хорошо. Когда я уставал, за весла садилась Ника. Но ее надолго не хватало.
У меня были странные пассажиры, если даже учесть, что странным было само наше плавание по Тихому океану в весельной шлюпке. Отношение к Нике вдруг очистилось от налета мистики и фанатичного стремления выполнить последнюю просьбу Анны и стало прозрачным, как воздух. Я уже видел в ней то, что видел – худую девушку лет двадцати трех, с которой мы по воле случая оказались в одной посудине посреди безбрежных вод. Ничто меня с ней уже не связывало, кроме ушедших в прошлое испытаний, похожих на тяжелый сон, и я относился к ней, как осенний иней к траве. Она это чувствовала, по-своему переживала мое растущее к ней безразличие и раздражение.
Гепард, с которым приходилось делить запас воды, в сущности, проявлял все повадки пса, которому было хорошо везде, где был хозяин. Он лишь страдал от полуденной жары, и Ника соорудила для животного навес из одеяла. Мы могли уместиться под ним все втроем, но я, сохраняя самим придуманную дистанцию, предпочитал отдыхать на дне шлюпки, под скамейками, плеснув туда немного воды.
Я не знал, как далеко мы находимся от берега и на сколько нам хватит воды и желания жить. Катер, пока мы находились на нем, вряд ли прошел больше трехсот километров, а значит, принципиального значения пройденное им расстояние не имело: какая разница, восемьсот километров или тысяча отделяли нас от берега.
Дни сменяли ночи, ночи – дни, и я стал терять ощущение времени. Жизнь превратилась в беспрерывное падение в бездну, где временной отсчет уже не значил ничего, потому как бездна была бесконечной. Ника все меньше разговаривала со мной, все больше лежала в обнимку с гепардом под навесом, изредка открывая кран бочонка с питьевой водой и подставляя под него ладонь, чтобы кошке было удобнее лакать. Доброта девушки была абсолютной, лишенной поправок на здравый разум, и не было смысла напоминать ей, что бочонок не бесконечный, и та часть воды, которую выпил гепард, могла бы на несколько дней продлить жизнь нам с Никой. Если Ника и задумывалась о смерти, то как о единой для всех троих судьбе, не выделяя в какую-то особую категорию себя, меня или гепарда.
Не знаю, догадывалась ли она о том, какие изменения произошли в ее организме, что она утратила то качество, которое ставило ее в моих глазах выше любого из живущих на Земле. Похоже, что да, потому что ее нежелание жить вряд ли можно было объяснить нашим отчаянным положением – отчаянным, но не столь безнадежным, чтобы приговорить себя к душевному самоубийству. Я часто видел на ее глазах слезы. Она по мере возможности скрывала их, прижимаясь лицом к нежному белому брюшку гепарда, словно Маугли к соскам волчицы, и не проявляла интереса к рыбалке, которой я занимался, отдыхая от работы веслами.
В аварийном наборе, помимо удочки, я нашел компас, складывающийся нож и несколько ампул с чернилами, отпугивающими акул. Весь дневной улов я делил на три части: одну часть использовал в качестве наживки, вторую потрошил и сушил на ветру и солнце, готовя запас на «черный» день, а третью часть делил поровну на всю команду.
Ника поначалу отказывалась от еды, и ее порцию проглатывал гепард. На третий день, когда она ослабла настолько, что не смогла подменить меня на веслах, я накормил ее силой. Девушка плакала, плевалась, лупила меня своими невесомыми кулачками, но мне, несмотря на страшную боль в руке, было легко с ней справиться.
– Я тебя ненавижу! – кричала она. – Не трогай меня! Я не хочу есть твою гадкую рыбу! Я хочу умереть!
Впрочем, ее желания хватило ненадолго. Она перестала капризничать, но все равно угасала не по дням, а по часам. Запах духов Анны выветрился из лацканов пиджака, белый костюм утратил свой вид и стал больше напоминать матросскую робу.
Хорошо, что Ника не пыталась выяснить отношения. Все было ясно, и говорить нам было не о чем. Мне было жаль, что она так долго хранила в душе надежду. Жаль, что она обманывала себя и внушала себе, что я обнимаю именно ее, а не того, кого она могла произвести на свет. А я не мог и не хотел играть и лицемерить. Смешно и глупо лицемерить в шлюпке, где запасы воды подходят к концу.
Я еще рассчитывал на относительно долгую борьбу. Без содрогания отчетливо представлял, что будет с нами, когда закончится запас воды. Я стану добывать ее из рыб, которых надеялся ловить и впредь. Из килограмма свежих рыб можно было выжать стакан мутной и невкусной жидкости, но эта жидкость была пресной и могла продлить жизнь еще на несколько дней. Несчастная кошка не могла рассчитывать на свою долю рыбьего сока. В моих планах выживания гепард становился резервуаром с несколькими литрами крови, которую мы с Никой должны будем выпить, когда смерть уже станет взбираться на шлюпку. Потом – обезвоживание, галлюцинации, попытка пить морскую воду и полный отказ почек. Потом – погружение в смерть, похожую на коктейль из снов, воспоминаний, бреда и пустоты. Собственно, ничего страшного, все по законам бытия. А когда по законам – то это норма.
И, даже настроившись на неизбежность смерти, я думал о ней как о событии, которое наступит потом – завтра, послезавтра, но не сейчас. И потому ужас сковал мою волю и разум, когда наутро я взялся за весла и вдруг понял, что больше не смогу грести. Я до боли стискивал зубы, кричал, пытаясь превозмочь себя, но все мои попытки сдвинуть шлюпку с места оказались тщетны. Это казалось странным, парадоксальным, невозможным – я еще жил, но уже не мог делать ту физическую работу, которая еще вчера была мне по силам. Жизнь, оказывается, не всегда уходит из человека по каплям. Из меня она лилась, как кровь из пробитой артерии.
Я лег на дно шлюпки и заплакал сухими слезами. Ника, приоткрыв глаза, с безразличием посмотрела на меня, потянулась к бочонку с водой, открыла краник, но тот смог родить лишь каплю.
– Как быстро, – прошептал я, подползая на корточках к бочонку и наклоняя его.
Я нацедил всего одну кружку и осторожно отдал ее Нике. Она отпила треть и вернула кружку мне.
– Не хочу, – пробормотал я.
Конец приходит лавиной. Все позиции, на которых строится жизнь, обнуляются почти одновременно. Я занимался рыбной ловлей весь день, но на крючок не попалась ни одна рыбешка. Тогда я попытался ловить мальков, которые кишели вокруг шлюпки, зачерпывая воду ведром, но едва я опускал его в воду, как рыбки разлетались в стороны с такой скоростью, словно были осколками взорвавшейся гранаты.
Когда мне надоело это занятие, я надел ведро на голову, словно цилиндр, сел на корму, свесив ноги, и уставился в воду.
Так прошло несколько часов. Ветер крепчал, поднимая волны. Солнце отвесно падало за море. Обожженные руки и шея горели огнем, словно я ошпарился крутым кипятком. Но боль, как ни странно, была мне приятна. Это было единственное проявление жизни, которое я получал бесплатно и в неограниченном количестве.
