— Захлопнись, не то проснется, зубы в зад вобьет, — посоветовал ему старший.
— Костер готовьте, — цыкнул на них дед.
Братья пошли за сушняком. Макарыч не просыпался. Но дед не отставал. Он дернул его за руку, потом за нос. Не выдержав, потянул за бороду.
— Сгинь, нечистая сила, — отбрыкнулся лесник и торопливо закрестился.
Дед с перепугу на снег плюхнулся. Да, ему повезло, что удар по нем не пришелся. Он еще раз потормошил Макарыча. Тот удивленно открыл глаза.
— Чево те зараз?
— Очкнись. Напугал до смерти. Лягатца вздумал конем диким. Не-е, с тобой разе можно о бок спать? В фоб ране сроку сгонишь. Мужики всю ночь маялись, глаз не прикрыли.
— Рази то мужики? Им до таково чину по гроб не вырасти. Нашел мужиков… Ай сбесилси?
Вскоре на небольшой поляне горел костер. А прокопченный чайник Макарыча, примостившись на треноге, грел корявые бока на огне.
Лесник помешивал в угле картошку. Дед тянул к теплу ноги. Братья досыпали спугнутое. Но, заслышав бульканье кипятка, вскочили.
— Ишь, сон мил, жратва тово краше, — засмеялся Макарыч.
Он выкатил из угля готовую картошку, разделил поровну. Свою не стал чистить. Разломив, посыпал крупной солью, обгорелую в рот пихал. Запивал чаем, причмокивая. Братья ели торопливо. Дед мелкими глотками чай пил. Нюхал, улыбался беззубо.
— Слухай, Варлампий, а хто те пасть спаскудничал? Иде жевалки растерял? Ай пропил по недомыслию?
— Не-е, цинга отняла. Все до едину повыпадали.
— Черемшу трескать надо было.
— Не знал я про ее тогда.
— Давно такая оказия?
— Ох, уж и не припомню. Видать, доженить бы еще.
— Баба не помогала зубья растерять-то?
— Смирная она у миня. Сам полишился зубьев-то, — шамкал дед.
Лесник подкинул в огонь сушняка, глянул на небо. Скоро совсем рассветет. Он встал, поблагодарил Бога за еду и ночлег, попросил удачи. Поклонившись Господу до земли, велел всем собираться. Сам костер затушил.
— Ночевать сюды возвернемси. Коли наперед мине итить доведетца, сказываю. Место хочь запомните.
— Нам тайга, что дом. Мы с Петром всю жизнь в ней, — попытался утвердиться младший.
— Ты слухай да сполняй. Трепатца закинь.Знаем мы вас. Иде жисть ваша катилась, кажной собаке про то ведомо. Другим мозги гадь, не мине! — вскипел Макарыч.
К берлоге, где, по догадкам, медведь спал, лесник привел своих спутников быстро. Предупредил, что поднимать сам будет, показал, где кому стать. Когда стрелять. И только отвернулся от берлоги попросить помощи у Господа, как за спиной грянул выстрел.
Макарыч подскочил от неожиданности. Увидел — младший из братьев стрелял в дыру, что вела в берлогу. Через нее медведь дышал.
Лесник не понял — дым от выстрела или пар от дыхания зверя вился над берлогой, но подскочил к стрелявшему, так сдавил ему шею, что тот на снег осел.
— Всех сгубить схотел, выбросок! Чево дела- ишь? Хто повелел шкодить?
Но в это время в берлоге возня послышалась. Все насторожились. Затихли.
Коряги, пни, деревья, ветки, накиданные на берлогу с осени, вдруг зашевелились, поднялись, как лохматая, громадная голова. В секунду все это опрокинулось. И на охотников выскочил разъяренный медведь. А следом — матуха. Макарыч прицелился. Услышал, что кто-то опередил его.
Медведь кинулся на деда. Тот выстрелил почти в упор. Потом еще. Матуха погнала старшего брата в тайгу. Тот бросил ружье, бежал по пояс в снегу. Медведица нагоняла его. Она была уже в двух шагах. Макарычева пуля не дала ей расправиться с Петром. Она уткнула нос в снег. Как-то сразу осела. Повалилась на бок.
Дед Варлампий петухом шагал к Макарычу. Лишь младший из братьев стоял за спиной у лесника. Два дня потом он не мог говорить.
— Ну, почин добрай. Дал ба Бог и дале эдак,перекрестился Макарыч.
Петр никак не мог согреться у костра. Ему все еще мерещилось прерывистое дыхание медведицы за спиной, от которого и теперь мурашки бежали по телу.
— Ты свое сослужил. Правда, не ведаю, пошто заместо приманки тибе избрала матуха. Можа, приглянулси ты ей? Приголубить по-бабьи схотела, а я встрял!
Петро в ответ дробно простучал зубами.
— Вот я уложил! Дак да! Прям за морду хотел мине сцапать. А я ево — шалишь, брат! На месте зашиб. И не дернулси он.
— То ты! Охотники! Мать ба их… Ружже кинул,а сам бигить. От ведмедя! От ево нихто ни сбег! Дурак ты! На што ты стреканул? Ружже заряженное. Стрелить надоть. Не скакать. Ить не приведи Бог! В полушаге ужо. А с тибе скакун, ровно с мыша орел. Тож, за мужиков считаютца. Бабу имел! Такой-то срамной! — О, Господи, и каво на свет напущал, — сокрушался Макарыч.
— Я на медведей никогда не ходил. В глаза их не видел.
— Дак то ж ведмедка была. А уж с ими те доводилось видетца. Благо от етой Бог убирег. Ну, а от бабы не стреканул. Навроде как ее наука впрок пошла. От зверьей бабы побег пуще планера.
— Мы на зайцев ходили. На медведей — нет,продолжал заплетающимся языком Петро.
— Охотники с вас, как с говна дикальтес, — ругался дед.
Но к вечеру, когда все сидели у костра и страхи понемногу сгладились, настроение у охотников поднялось. Решили, что наутро Макарыч сходит за конем. Отвезет в село мясо, остальные проверят ближние берлоги. Наметят засады. Но поднимать зверя без лесника не будут.
Макарыч обернулся быстро. На санях за день отвез мясо. На расспросы председателя о мужиках смолчал. Решил подождать, что будет дальше. На почте ему дали короткое письмо от Кольки. Тот писал, что жив, здоров, только денег вот не хватает. Лесник послал ему. Но ни письма, ни телеграммы отправлять не стал. По дороге в зимовье Макарыч вспоминал Акимыча. Тот ведь предупреждал. Видать, знал наперед. Не посмотрел, что Колька ему как-никак родная кровь.
И нестерпимо захотелось увидеть Акимыча. Поговорить с ним. Пусть и отлает за Кольку. Не беда. И такая тоска подкатила, что хоть прямо теперь разворачивай коня и езжай к нему.
Останавливало лишь одно. Ведь в тайге без него могут нарваться на беду трое людей.
Лесник погнал Орла, а перед глазами стояло лицо Акимыча. Печальное, как тогда у костра. Откуда ему было знать, что случайно приехавший кАкимычу старик из села уже, спешно погоняя лошадь, мчался к властям?..
А уже на следующий день неподалеку от зимовья появилась могила. Ее обложили хвойными лапами. Двери и окна избы забили накрепко: «Пусть до нового хозяина посиротствует».
В изголовье могилы Акимыча ворон уселся. Стряхнул снежинки с белого березового креста. Удивленно посмотрел на холм. Он знал Акимыча живым. И хотя ворон первым увидел могилу, не стал никого звать. Сидел один, молча. Согнувшийся от старости и одиночества.
Сыпал снег. Он, как невидимые слезы не имевшихся друзей, скрывал могилу от всего живого, от любопытных. Холодные искры стирали, ровняли под общую память. И вскоре стылый бугорок стал бы совсем неприметен, если бы не крест. Он единственный напоминал, что здесь когда-то была жизнь. Был в зимовье хозяин…
Крест тоже заносило снегом. Он залохматился, побелел и походил на задремавшего старика, который, забыв о погоде, вышел из избы в рубахе. Посидеть, поговорить с тайгой.
Шалый ветер не кружил снежинки. Они оседали на деревья, укутывали округу.
… Макарыч приехал к своим затемно. По лицам понял — что-то случилось. Дед Варлампий не выдержал. Показал на бугорок чуть поодаль от костра:
— Петрова трохвея. Убил наповал.
— Как жа пофартило?
— Завидел он берлогу с паром. Затрусилси весь. Коло ей бегом забегал. Я сказываю — не моги без Макарыча. Не повелел самоволитъ. Ну, а он не стерпел. В дыру лесину впер и давай шурудить.
