Соскучился, мол, по ней. Тянет домой. Обещал управиться в три года. Но приехать летом не сможет. Уж уехать, мол, так насовсем.
Макарыч насупился, велел ответ писать:
«Здравия те и долголетия, Николай. Получил я твое послание, каким шибко недоволен. Хто такой экстерн, што науку укорачиваит, мине неведомо про ево. Видать, добра от таво злодея не жди. Учись, как все люди. Можа, нам с Марьей не дотянуть тех зим, кои ты вдале будишь. Нешто тяжко на планере сигануть? Вон ить дед твой, Акимыч, не дождал си тибе. Отдал Богу душу. А ты ево перед кончиной забидил крепко. Чую, со мной то ж сдеитца. Воля твоя. Но в дом те пора наведатца».
Поклонов Макарыч слать не стал. Приедет и так. «А не схочит, то не подмога», — решил про себя.
С того дня в зимовье снова наступило беспокойство. «Приедет или нет?» — думали оба.
Время тянулось медленно. Лишь один раз пришли к Макарычу Петро с Вовкой. Наведать решили.
— Ну што, идолы, по осени пойдем на ведмедей?
— Если возьмете, пойдем.
— От Петра не откажусь. С ево толк могеть получитца. А Вовку — избави Бог, непутнай ты.
— Может, еще переделаем, — вступился за брата Петр.
— Не переменитца.
Братья топтались у порога, что-то явно не договаривали.
— Че мнетесь?
— Вы проходите, садитесь, — пригласила Марья.
— Да мы сейчас.
— Выкладывайте, с чем заявились, — не выдержал лесник.
— Мы не сами, председатель послал с сельсовета, — лопотал Вовка.
— На што?
— Порыбалить просил.
— Каво?
— Горбушу, чтоб сиротским семьям.
— Вас послал?
— Ну да, а тебя за старшего.
— Сами, што ль, не смогете?
— Мы-то что? Начальство не велит. Говорит, чтоб без тебя шагу не делали.
— Сколь рыбы надоть?
— По телеге в день. Сам знаешь, сиротских домов у нас целых два десятка.
— Где ставите ловить? — не выдержала Марья.
— Не боись, я кажнай день дома буду, — успокоил ее Макарыч.
— Коля приедит ведь.
— То не прознал нихто.
…Колька в это время раздумывал над письмом Макарыча. Может, и вправду поехать домой, хоть немного отдохнуть. Но тогда пропадет целое лето. Ведь Макарыч обязательно снова потянет в тайгу. А там разве позанимаешься? Но и не приехать нельзя. Вон как старик разозлился.
«Все из-за Акимыча. Разве втолкуешь старику, что не лежала душа к деду? Ведь заставлял себя все время. Рано ли, поздно ли — такое прорвалось бы. Что же делать? Поехать ненадолго — тоже
обидится», — никак не мог найти подходящее решение Колька.
Закончить институт экстерном он решил не потому, что соскучился по дому, по тайге. Мечталось об аспирантуре. Пока выпускников немного, попасть туда проще. Потом удастся ли? А поездив с партиями, осесть где-нибудь в городе, на теплом денежном месте.
Но пока Колька решил поехать к Макарычу на пару недель. Авось, потом найдет причину, уедет. Забрав Жака, рыжего боксера, пошел к самолету.
К зимовью он подходил ранним утром. Пес бежал впереди, обнюхивая деревья, кусты. Ему, горожанину, понравилось здесь. И Жак до визга гонялся за птахами. Лаял на них умильно.
Колька не удивился, что в зимовье уже не спят. Над трубой, закручиваясь в кольца, вился дым. Парень невольно ускорил шаг. Встреча со старым домом невольно напоминала ему о детстве. Оно ушло. Кто его вспомнит? Лишь зимовье, хитро подморгнув из-под провисшей крыши, улыбнется. Кто-кто, а уж оно крепко держит в памяти Колькины проказы. Да и как их забыть? Вон угол, который и теперь хранит следы медвежьих когтей. А на чердаке в углу до сих пор лежит обгорелая гильза, память о первой удаче на охоте.
Колька помнил здесь все. Каждую мелочь. Знал по голосу каждую половицу в доме, каждую царапину на двери. Каждый след на пороге. Серый от росы — он уже просыхал. Словно нарочно умылся перед встречей с парнем. Вот и порожки. Хотя нет. Эти новые. Недавние. Их Колька не видел. Знать, те доски поистерлись, вот и заменил их Макарыч.
Колька ступил на доски. Но они не всхлипнули, как те, радуясь встрече. Уверенно взяли на свои плечи тяжесть. Снесли ее молча. И снова перемена. Ручка у двери была уже не той громадной, деревянной, которую Колька в детстве брал двумя руками, иначе не мог открыть. Теперь ее заменила железная. Блестящая. Колька осторожно взялся за незнакомку. Та, не шелохнувшись, выдержала рывок. И… Парень знал натужное оханье старушки-двери. Оно стало еще резче, надсаднее.
— Привет дому и вам!
На голос Кольки оглянулась Марья.
— Ох, Господи, приехал! Сколь ж дали-то!
— А где отец?
— Сейчас крикну. Он на речке с мужиками.
— Зачем?
— Рыбу ловят.
— Так я сам к нему схожу, — выскочил Колька.
Он бежал знакомой тропинкой. Следом за ним Жак, боявшийся отстать от хозяина.
Марья и вовсе растерялась. Ведь, значит, не зря она сегодня во сне яйца собирала. Должен был кто-то явиться. Но Макарыч на сон жены рукой махнул.
— Те вечно непутное привидитца.
— Глядишь, Колька явится.
— Жди ево, как летошнай снег. Письмо-то ужо кады послали. Двадцать ден прошло. А ты про яйца. Будя об ем. Не схотел — не надоть.
— Не ходил бы ты сегодня.
— А че делать стану? С тобой блины пекти?
— Приехал! — встретил Макарыч Кольку.
Руки лесника в рыбьей чешуе. Красные от воды и натуги. От него пахло рекой и утром.
— Эй! Мужики, я в избу. Вы тута управляйтесь сами! — крикнул он и вразвалку пошел впереди Кольки.
Жак, нагнав Макарыча, обнюхал его ноги. Лесник оглянулся:
— Ето и есть тот хранцус?
— Ага.
— Харя-то в ево справная. Ведмедю не объять.
— К тебе привез, насовсем.
— Нехай. Поди, с Шельмой сдружитца. От Акимыча сиротой осталась.
— Этот породистый.
— На што гораздай?
— Пока не знаю.
— Ведомо, лишь на жратву.
— Что сердитый? — не выдержал Колька.
— Чево прописывал худо?
— Ты о чем?
— Об Марье ни слова, ровно и нет ее. Про сибе тож не раскошелилси. Ай заново спортилси?
— Некогда было.
— Не бреши, по бельмам вижу — лукавишь. Можа, бабу заимел? То не худо. Но мозги с ей терять не гожа.
— Никого у меня нет.
— Думалось, пововсе про нас забыл. Не чаял свидетца. Ить вон Акимыч так и не дождалси тибе. Кончилси. Хто-то схоронил его. Можа, Авдотья — не выведал. Токо полынно сдеялось, што чужие руки ево кончину правили.
— Когда он умер?
— Сдаетца, зимой.
— Мне с тобой потом поговорить надо будет.
— С глазу на глаз опять жа?
— Да.
— Чево ты бабы убоялси? Ить не дужая. Сколь тя пестовала, а ты все от ей воротисси. Нет то забижала?
— Да нет.
— Чево при ей не хошь толковать? Дурнова не присоветует. Тебе то ведомо. Чем она прогневила-то?
— Не могу я при ней.
— Што ж, воля твоя.
Макарыч шагнул на порог, двинул дверь кулаком. Та, отскочив, впустила обоих в зимовье.
Но не успели они сесть к столу, как в избу вбежал запыхавшийся дед Варлампий:
— Бяда! Скореича! Петро тонить!
Лесник сорвался с места, прыжками к реке сиганул. За ним Колька, сломя голову. Дед сзади ковылял. В портках путался. Крестил пуп мелко. Нес несусветное:
— Ос поди, калеку в грех не введи…
Петро, вцепившись в бревно, что поперек реки застряло, посиневший от страха, едва удерживал голову над водой. Еще немного, и бревно понесет его, затянет в воронку, а там неподалеку водопад. Внизу камни, острые, отточенные, как зубы.
Макарыч стянул сапоги. Вода обожгла холодом, свела ноги. Но лесник забыл о них. Плюхнулся в воду, едва успел крикнуть:
— Петря! Держись.
Колька увидел, как он подплыл к мужику, тот ухватил Макарыча за шею, другой рукой за бревно. Оно помчалось, потянуло за собой. Но Макарыч рванул мужика, ударил ему по руке. А тот, обезумев от ужаса, снова схватил лесника за руки. Их обоих сносило течение. Вот вода покрыла голову, плечи. Заглушила голоса, борьбу. Но через секунду оба вновь всплыли. Петька безжизненно вис в руке Макарыча. Лесник греб к берегу, на котором, подскакивая, носился Вовка. То ли молился кому, то ли спяченное нес.
— А ну-ка, отец, дай я с ним займусь. Ты иди в избу. Переоденься, — отодвинул лесника Колька.
— Ну, валяй, — Макарыч пошел к избе. Парень, подозвав Вовку, велел раздеть брата.
— Живо, — торопил он его.
— Сейчас, сейчас, — чирикал тот, едва справляясь с тяжелыми сапогами брата.
— Искусственное дыхание помогай ему делать. Вот так. Видишь? Живей, еще живей! Я руки, ты ноги. Да шевелись же!
Изо рта и носа Петра вода хлынула.
— Давай, давай, своего брата спасти не мог. Эх ты, рохля, — ругался Колька.
— В их роду все смальства непутеваи. Хто калека, хто дурак, — говорил дед Варлампий.
— Э-э-э-э, дед, тоже мне умный. Нет бы то бревно вытащить вдвоем с етим… За отцом бежал. За это время утонуть сто раз можно было.
