— Долго это.
— Торопитца не след. То блошистаи нехай спешать. Мой век и так ужо недолог. Ождешь.
И все же на следующий день повел Макарыч директора на осмотр участка. Тот шел быстро, уверенно. Не оглядывался на шорохи. Расспрашивал лесника о жизни, работе. Макарыч отвечал поначалу неохотно. А потом обвыкся к новому человеку, разговорился:
— Тута я, почитай, всю жисть прожил. Кажна зверуха знакома, со всей детвой и прародителями. Ведомо, какой у каво норов, карахтер, значит, имеетца. Хто чем балуитца, болеит.
— Много ли соболя на твоем участке?
— Нонче поприбавитца. В прошлом лете взамуж много поуходило на сторону. Мужиков мало родилось. Седни нет. Назад повертаютца. Орех должон уродитца хороший. А соболю, окромя забав, жратва надобна. Да и баб нонче мене родитца. Вона весна нонче дружная, сухая. Мужичья.
— Сколько их примерно на твоем участке?
— Промышлять, коли стребуитца, тышши восем можно взять. Боле нет. Изведутца.
— А по ценности?
— С половину первосортки.
— Ну хорошо. Вот это ты меня порадовал.
— Но ко мне отстрельников не шли. Оне, бездушнаи, молодь сгубют. Старова от щенка не отличат. Мине на ето глидеть больно станит.
— Никого к тебе посылать не будем. Сам промыслом займешься. План дадут.
— А хто ето?
— Задание. Сколько соболя, лис отстрелять надо. Но охота — дело десятое. Захочешь — заключишь договор. Не захочешь — не заставят.
— На убийство?
— Да нет, Макарыч! После войны на материке нон как тяжело. Помочь надо людям. А пушнина, сам знаешь, ценится хорошо.
— Вона што! Ну, погляним. Коль не во зло, то ладно.
— Ты мне одного моего друга напоминаешь. Тот помоложе тебя, но такой же. Таежник. Коренной. На войне вместе были. Он снайпером воевал.
— Чево?
— Стрелок. Очень меткий. Из сибиряков.
— Ну и што? В тайге без таво не мыслимо. Будь ен етот, как ты сказывал, али простой лесник. В тайге кажен зайчонок должон могти защититца.
— А как же он защищается? Убегает.
— Дурак ты, прости Господи, а ишо ученай, поди.
— Моя ученость, дед, фронт. В шестнадцать с отцом ушел. Его на глазах убили. А что директором стал, так я вот теперь учиться буду. И у тебя тоже. Может, еще пригожусь тебе со своим дурацким умом.
— А ты не серчай. Я не со зла. Не нравитца мине, што, не знамши тайги, люд про ее дурное городить.
— Как?
— Да так. Как ты про зайца.
— Так он же и вправду ото всех только бегом и спасается.
— На-ко, выкуси! Бегом! А спробуй в ево зайчат отнять. Зарекесси.
— Почему?
— Обмишурит. Оббегить тибе. Наперед зайдеть, лягить и зачнеть по-дитеночьи плакатца. Кинисси к ему, ен поползеть. Но с оглядкой: куды зайчат подевал? Углидить, што далеко от зайчат увел, подскочить и ходу. Хвост приметить не поспеишь.
— А если я его успею схватить?
— Брюхо лапами распорит, покусаит. Не удержишь, выпустишь. Заяц от орлана лапами отобьетца. От люду и подавно. И не такой уж ен дурной, как тибе натрипались.
— Макарыч, а кто в тайге хитрее всех из зверей?
— Баба.
Директор даже рот раскрыл от удивления.
— Что?
— Баба, сказываю.
— Почему?
— Зверьи бабы усе до единой прохвостки. Мужики — дурье.
— Это как же?
— Чево рот открыл? Не брешу. Вона с Марьей в тайгу ходили. Нагляделась ужо. Мине-то не в диковину. А ей — ого!
— А что было?
— Показал я ей перво-наперво голубиное гнездо. Их, диких, на моем участке пропасть цельная. Сидять парами — цалуютпа. А ужо через неделю долбить она ево, стерва, да не как-нибудь, а клювом в темечко. Верх над им заимела. Все почему? Да ить знаить: не уйдеть он от ей, покуда детву не подымить. А детки-то вон они, в яйцах. И греить их мужик, и голубих-то надо поспеть ему нахарчить. То-то как поцалуи те ему отдаютца! К осени гот голубь срамней ворона глядитца. А она хочь бы што, красуица.
— Так то птицы, я ж тебя про зверя спрашивал.
— У их не чишше. Надысь в зиму застукал олений блуд. Глядючи на ето, серце кровью обливалось.
— Олени разе изменяют?
— То как жа?
— Вот не знал.
— Ты слухай, как в их приключилось-то.
— Ну-ну.
— Не запрет, не понукай.
Полез за кисетом Макарыч; скрутив козью ножку, закурил. Помолчав, он посмотрел на сгорающего от любопытства директора. Подумал, словно вспоминал.
— Олень тот навроде мине был. Не молодший, конешно. Была в ево полна стая баб-олених. Серед всех единая, знать, самая любая молодка. С ей он любовалси. Ей с-под снегу харч добывал. А за етим стадом мужики-олени ходили. Холостыя. Навроде людских парней. Той важенке и приглянулся один. Хлюст тонконогай. Но, знать, крепкий. Подошел ен к ей. Ластитца. Она не противитца. Старой узрел и к им. Долго оне бились. Друг дружку рогами шпыняли. Молодой верткай. Старому куды за им. Всю силушку в полюбовницу вложил. Сибе не оставил и про чернай день. Тот хлюст и сгубил ево. Насмерть рогами заколол. Изодрал всево. Старой и помереть не поспел, как та молодка с убойцем снюхалась. Сбегла к ему. Глянул я: батюшки, в таво старика все бока в рубцах от драк. И смерть ен свою в драке принял. Обидно вот, непутно помер. Из-за бабы.
— Не все ж они такие.
— Поживи с мое — узришь. Баба — горе. Нет от ей радости. Беда сплошная. Жисть с ей опосля детворы полынью скоро оборачиваетца.
— Ну, вот вы со своей хорошо живете?
— Моя не в счет. Особливая потому как. Да и жистью забижена.
— Таких теперь много.
— Э-э-э, нет. Ину сколь ни бей, хочь планида, хочь мужик, она все едино, што грыб-мухомор. Аль крушина. С виду — мед. Сожри — отрава.
— Значит, жениться мужикам не стоит?
— Ежель по уму да с выбором, отчево жа?
— Ну, а кто в тайге самый добрый зверь?
— Все мужики.
Директор, не выдержав, рассмеялся.
— Чево?
— А это почему?
— Ен жисть даеть. Детву ростить. Дуру-бабу в холе и сытности содержит. Доброты в их много.
— Ну, а подлый мужик-зверь есть в тайге?
— Как и серед люду, встречаютца.
— Расскажи.
— На што тибе?
— Учиться у тебя хочу.
— В науке выведаишь.
— О том в книгах нет.
— Поживешь, сам доглядишь.
— От тебя узнать хотелось бы.
— Ну слухай. Живеть в нашей тайге птаха невеликая. Промеж люду шилоносом кличитца. Как поштучному, не ведаю. И ни к чему мине об ей с книг знать. Дак вот, шилонос тот — худче надзирателя. Досмотрщик поганай. Досмотрить чию беду — всем птахам растреплить. Ровно баба в чужии дупла, гнезды подглядить. Любопытственнай до ужасти! Крикливай и воровитай. Сам ни на што не приспособлеинай. Дажа гнезда не вьет путево. Все через жопу. На земи яйца высиживаит. От неумелостисвоей. Ни с единой тварью Божией не дружитца. Натура в ем вонючая. Не могеть без подлостев. А ответ за их держать не умеить. Коль хто схочить шилоносу рожу пошшипать, подлюга то нутром враз почуить. Убигить. С криком, и не простым. Матерным.
— Ой, Макарыч, уморил, хватит.
— Чем жа?
— Разве птицы умеют матом-то?
