В чем-то Леха был прав. Как всегда, прав. Положение фрау Шелике в настоящий момент ее саму вполне устраивало; даже очень. А относительно этого самого положения достоверно можно было сказать только, что оно было горизонтальным. Остальное было во тьме.
Наискось от подъезда, облокотившись на руль припаркованной час назад «Волги», дремал Коля. Он дремал и улыбался во сне.
Длинный номер блондинки «Субару» вначале затаил адрес владельца. Техпаспорт был выписан на фирму, проследить бог знает каким нотариусом выданные доверенности не представлялось возможным. Концов нет. И когда полтора часа назад Добрый День услышал по телефону адрес — он удивился. Он удивился больше, чем самому ночному происшествию. Оценив, какие средства пущены в ход с самого начала, прагматик Добрый День решил дать отоспаться Коле. Пусть лучше спит сейчас, чем потом за рулем.
Не спуская глаз с освещенного окна кухни, Добрый День доложил, что белой «Субару» пока не обнаружил, но вот ее владелец прибыл в 22:17 нетрезвый на машине госномер такой-то, его охрана в количестве двух человек через две с половиной минуты отбыла прочь.
Тело расслаблено. Больше, чем у спящего Коли. Так сидеть Добрый День мог сутки. Это в болотной осоке тяжело или в снегу на морозе, а в теплой машине — отчего ж и не посидеть?
Сладко нежилось солнце второго мая на своих туманных простынях. Оно переваливалось ленивыми бликами в оконных стеклах. Потягивалось желтыми лучами вдоль пустых улиц. Пока не настала пора умыться ему холодным утренним ветерком. Но не так уж он был и холоден — бодрил, бодрил, совсем не отзываясь декабрем. Свежий ветер и яркое солнце — что может быть лучше с утра?
Пропустив трамвай, сошел с бульвара в переулок между Аланским посольством и Военно-Инженерной академией солидный мужик с собакой.
Мешковатые серые брюки, поношенный черный пиджак. У рубашки в тонкую вертикальную синюю полоску ворот раскрыт. На темных замшевых башмаках спереди налипла бульварная лужная грязь.
Со скромной одеждой контрастировала прическа. Чтоб так ровно и аккуратно расправить ежик, его нужно каждую неделю стричь добрыми руками не один год подряд. Хорошо, хоть не сто — как английский газон. Две глубоких складки на лице от внутреннего края глазниц к уголкам губ. Серые глаза. Малоподвижный, отстраненный взгляд, будто фокусировался он не на милиционере на крыльце посольства, а на блестевшей за его спиной водосточной трубе; не на нарисованном черной аэрозольной краской пацифике на стене академии, а на зеленом экране компьютера двумя дворами дальше и двумя этажами ниже, где сонный дежурный офицер никак не мог сделать выбор между «Думом», «Квэйком» и «Еретиком».
Не натягивая поводка, позволяя белой нейлоновой нитке провисать, у правой ноги трусил замшевый бульдог.
В центре города отловщики бродячих животных вывели особую породу собак и кошек — невидимок. Их много, но на глаза человеку они не попадаются никогда. Бульдог чувствовал их пахучие следы. Он не отказался бы полаять вот на эту тощую кошку, или перегрызть пополам вот ту болонку, или обнюхаться вот с той полукровкой. Та еще сучка, судя по запаху. Пес вздохнул: сегодня мы на службе.
Они неторопливо прошли переулок до поворота. Асфальт вел направо, а они повернули налево и по тропинке пересекли газон. Обошли угол желтой кирпичной жилой башни. Первый этаж — детская библиотека, за витринными стеклами пылятся на полках книжки. А справа поднялся высокий забор. Несколько лет назад за ним был детский сад. Потом его переделали под офис. В заборе — две низкие башенки, между ними — раскрытые ворота.
Сначала туда завернул пес, потом его хозяин. Войдя внутрь, они остановились. Так же неторопливо и размеренно, как все, что он делал, мужик осмотрел сначала стену двухэтажного здания, потом недавно высаженный сад.
Весна еще не включила свою иллюминацию. Но на деревьях и стриженых кустах уже висят ее надутые ярко-зеленые лампочки. Из городских властей она самая щедрая. Ей не жаль солнечного электричества.
Убедившись, что все здесь в порядке, мужик с бульдогом отправились дальше. Они обошли слева стоящую в упор к входной двери черную «Ауди». Здесь опять остановились. Мужик подобрал покороче поводок. Поднял глаза на черную табличку с тонкой надписью золотом. Нараспев прочитал: «Чингиз-Ойл».
«Чингиз-Ойл» держит несколько офисов на Москве. На Плющихе стоит светлокирпичный особнячок в псевдоанглийском загородном стиле. В погожий день огнем горит его медная крыша. Есть еще красный домик на Остоженке. Перед его высоким подъездом из маленького фонтанчика день и ночь бьет вода. Фонтанчик непростой: если присмотреться, то это окажется стилизованная до состояния бонсай нефтяная вышка. Работа Гриши Гусарского, известного авангардиста. Но это, конечно, если присмотреться. Просто так это не понять. Ну и кое-что строится в Кунцево.
Народ здесь меняется часто. Поначалу волонтеры искренне радуются зеркалам в лифте, кондиционерам даже в туалете и хорошей медицинской страховке. Вполне можно жить. Но спустя год зарплата уже не кажется такой большой. Проклятая теория относительности, самый большой иллюзионист двадцатого века, еще через двенадцать месяцев превращает ее в явно недостаточную. Народ тихо бунтует и устраивает сидячую забастовку. Тогда Чингиз приказывает очистить палубы. Команду списывают на берег. А светлые кабинеты наполняют радостные новобранцы.
Сам Чингиз говорил, что молодежи сначала надо дать окрепнуть, заматереть, зажраться и вырастить в себе амбиции. А уже потом посылать их всех на х… А про себя же он думал, что, пожалуй, ради этого карнавального месяца щенячьей радости можно допускать раз в два года кадровую неразбериху.
Но к неприметному офису в переделанном детском садике все вышесказанное не относится совсем. В этом трюме — потомственные канцелярские крысы. У них почти нет человеческих страстей и слабостей. У них нет пороков. Если они из организации уходят по своей воле — это очень дурной признак. Значит, судно дало течь и скоро, скоро сверкнет винтами и килем, сокровенным, что положено являть под дневной свет только докам, и пойдет считать мили до дна. Но из «Чингиз-Ойл» они пока не бегут.
Бывает, сюда даже наведывается сам Чингиз. Хотя он последний год хандрит и со своей красавицы яхты, намертво пришвартованной у крайнего пирса кагэбэшенского яхт-клуба в Водниках, слезает редко. Иногда в бинокль часами рассматривает берег, не имея ни малейшего желания на него ступать. Иногда ловит на жеваный хлеб бычков. А чаще, попив водянистого и, на вкус его жены, отдающего мочой дешевого пива, смотрит в небо.
Пройдя вдоль длинного стола большой кабинет насквозь, пересчитав шесть окон, смотрящих на отделение милиции, мужик с собакой остановился перед узкой черной дверью — слева от тени деревянной башенки напольных часов. Пес занервничал: значит, Чингиз уже здесь.
Без стука вошедший открыл черную дверь. Это комната отдыха. Здесь президенту полагается в полдень кушать жидкую овсянку, сваренную на воде племянницей-секретаршей. Потом полчаса отдыхать на диване.
Шторы подняты. В темном углу, куда никогда не достанет солнце, стоит сейф-циклоп. Большая серая квадратная голова на высокой забетонированной в полу ножке. Посреди дверцы — блестящий диск с цифрами. Рядом чуть слышно журчит холодильник. Три кресла в центре комнаты поставлены кругом. Два человека у окна. Пожилой обернулся, услышав шаги:
— Здоров, Петр Егорович, — голос основателя «Чингиз-Ойл» был низок и шерстист, как и он сам, мшистый гном, мутивший на Москве воду никак не меньше полувека. Вошедший переложил поводок в левую руку, посмотрел в желтовато-серое лицо Чингиза: стар стал, стар, и никакой загар этого не скроет, да что тут вообще поделаешь, потом пожал руку и неторопливо ответил:
— Здравствуй, Андрей Иванович.
От окна отошел человек помоложе — в бежевых вельветовых штанах и тонком льняном свитере. За несолидный возраст они звали его просто Слава. Петра Егоровича Слава не любил, потому пожал руку молча. Постояли, посмотрели друг на друга. Потом сели. Чингиз с видимым облегчением.
Чингиз залез в боковой карман черного пиджака и вытащил фотографию, протянул Петру. Маленькая полароидовская карточка: из земли торчит труба, на ней вентиль и ответвление в сторону.
— Это зачем? — Петр Егорович серьезно посмотрел на Славу. Тот ухмыльнулся:
— Для удовольствия. Мы эту штуку хотим вот там вкопать. — Он показал на глухую стену кабинета:
— Перед входом.
— Да? — безразлично произнес Петр Егорович. — А где именно?
— Где клумба была. Которую ты заасфальтировал в том году.
