— Как вы достали, мудилы, — отчетливо услышали все.
Любка тем временем отошла от «глазка» и что-то нашептывала Алексею на ухо.
— Да ладно тебе, — вяло отмахивался тот, — с ума совсем сошла.
— Чего это он? Крышка отвинтилась? — отойдя от потрясения, спросил своего защитника Вова.
— Все мы взвинчены по вполне понятным причинам, — разъяснил Борисыч. Он пошарил глазами по камере, отыскал потерянную кепку и водрузил на прежнее место на макушке. Снова сдернул.
В камере настало затишье. Миша бормотал что-то себе под нос, мотая головой, упертой в кулаки, Вова растянулся на циновках и закрыл глаза, Любка шепталась с Алексеем, прижавшись к нему и поглаживая его руку, Борисыч мерил неспешными шагами темницу, о чем-то задумавшись. Сквозь неполноценное окошко вливался размеренным потоком свет, рассеивая тьму, доводя ее до состояния полутьмы или даже трех четвертей тьмы.
Михаил СукновПридурка Вовика я подобрал в борделе. Ну не рассказывать же про это Таньке! Начнутся всякие глупости, понты, типа — значит, я тебе не нравлюсь. Расхнычется еще, баба ж; бизнес бизнесом, а может, влюбилась в меня, дура, надеется. Ну, по-любому ей не в кайф будет узнать, что я по шлюхам хожу. Да я бы, может, и не шастал, сдались мне эти шлюхи, уж давно все пробовано-перепробовано. Короче, были б дела, я б вообще по этому сраному городишку только туда и обратно. Но дела встали, скучно, блин. Сидишь, как дурик, в отеле, ждешь какого-то хмыреныша из столицы, суку панамскую, и охреневаешь поминутно. Тут хоть чем бы разогнаться. Хоть грязными панамками, мулатками шоколадного отлива. Я никак отмазываюсь, что ли?
Короче, захожу я в бордель и вижу этого придурка. Комната с баром, стулья, диванчики, мухи кругом, бабы полуголые, жирный вышибала в майке — обычные дела. А в углу на двух стульях лежит чувак, не похожий на местных папуасов, в шортах, ноги-руки свисают. Ну, думаю, захорошело какому-то туристу до отключки. Затрахали мулатки. И никто, что интересно, на него внимания не обращает, ходят мимо. Взял я стакан с пивом, сосу, к бабам приглядываюсь. А они вокруг вьются, лопочут, сеньор то-то, сеньор это. Думаю, выберу вон ту, толстожопую, шоколадную. Маленькая, плотненькая, главное — сразу видно, энергичная. Тут, наблюдаю, к чуваку на стульях подходит одна из шлюх, брезгливо так шлепает ладошкой по плечу, типа, ну что, очнулся ты, педрила, или как. И тот издает в ответ мычание. Шлюха обрадовалась, закричала, зовет вышибалу. Тот подошел, рыгая и пердя на ходу, и они давай вдвоем тормошить мужика, трясти и щипать. Ага, думаю, ясно. Клиент реально отъехал, они его добудиться не смогли, плюнули, пускай, дескать, поваляется, отойдет. Выносить на улицу, как хлам, не захотели — наверное, что-нибудь типа чести заведения взыграло. А сейчас видят, он подает сигналы жизни, и давай дожимать его побудкой. Ладно, мне-то что, думаю. Отворачиваюсь, подмигиваю моей толстожопой, мол, иди сюда, базар есть, и тут вдруг слышу здоровый русский матерок. Грамотно так посылают всех подальше. Оказывается, это чучело в шортах — наш человек! И вышибала со шлюхой уже подняли его на ноги и под ручки волокут к выходу. Тут меня что-то дергает: это наш ведь, русский мужик! Хоть поговорить можно. Я быстро плачу за теплое пойло, кидаю сверху столько же их фантиков — типа за моральный облом, топаю на выход. Бабы никуда не денутся.
Чувак в шортах торчит уже на улице, ошалело оглядывается. В дверях красуется, почесываясь, вышибала, чтобы, значит, перекрыть доступ назад. Я подгребаю к чуваку: «Пива хочешь, братан?» На «пиве» он включается. Давай, выдавливает, выпьем. Ну, пошли, сели под зонтики на улице. Я взял холодный «Туборг» в банках. И хорошо хоть, как зовут, спросил его до первой банки, а то и того бы точняк не узнал. Вовиком его зовут. Еще из дельного он успел сказать, как ему херово. Потом высосал три банки, не отрываясь. После чего его развезло, что тебя с литрухи «Пятизвездочной». И он такое понес. Ну, типа, спрашиваю его: «Ты, братан, из какого города сам?», а он лепит в ответ что-то типа: «Городок наш ничего, населенье таково. Эх, Самара-городок, незамужняя я, пожалей ты меня. Пей, друг, пока зелень из носа не закапает. Атомы с молекулами разберутся сами, куда на что разлагать».
Плюнул бы я да ушел, на фиг мне дурдом такой, но тут нарисовался Леха. Подсаживается за столик мужик. Ребята, говорит, вы чего, в натуре русские?
Ну, разговорились, то, се. Про Леху я Таньке всю правду выдал, тут-то чего темнить. Леха — вообще-то правильный пацан, мареман. Байки всякие морские травил.
Тут я и подумал, что надо продолжить. У нас в номере, а то сил нет папуасов этих видеть. Устроить конкретный банкет с полным отрывом. Понятно, только одни русские… только они одни, блин. Может, и Вовка очухается. Ну, бросать его стопудово западло, с ходу загребут в ментовку панамскую, а он свой ведь, хоть и шизик.
— Ну потише вы там, не слышно ж ничего, — громко произнесла Любовь и снова прижалась ухом к двери.
— Да ты-то что в испанском понимаешь. — хмыкнул Борисыч. — Володя, а ты как тут оказался?..
Вова не отреагировал — как лежал, так и продолжал лежать. Миша пробурчал из-под кулаков что-то вроде: «Да пошли вы все…»
— Что там? — тихо спросил Леха у Татьяны, кивнув на дверь. Девушка недовольно нахмурилась и предостерегающе поднесла палец к губам.
— Я, между прочим, в Панаме уже полгода, кое-что понимаю, — неизвестно к кому обращаясь, буркнула Любка.
— Так! Идите все сюда! — Татьяна быстро отошла от двери к самому дальнему от «глазка» углу камеры. — Быстро!
Интонация заставила остальных сокамерников без вопросов и торможений собраться вокруг девушки. Один Вова не покинул циновку. Его грудь равномерно вздымалась, рот был приоткрыт — парень спал. По крайней мере, выглядел спящим. Не требуя обязательного присутствия Вовика, Татьяна начала, то и дело судорожно проводя пальцами по растрепанным черным волосам:
— Только не сбивайте меня вопросами, хорошо? Попытаюсь восстановить их разговор. Не перебивайте, я умоляю. В общем, сначала они говорили о пустяках, то есть только о своем, то есть ничего не касалось нас. Я половины не понимала вообще. Сплошные имена, клички, жаргон. Вот после того, как вы здесь разорались и они взглянули на вас в «глазок», разговор перешел на нас. Сперва всякие идиотские шутки. Потом один спрашивает у другого: а чего нам по два часа торчать, когда их, то есть нас, продержат самое большее до вечера. Сделали бы смену по часу. Дескать, всяко Маэстро прилетит к вечеру. Он что, их всех с собой заберет, спрашивает второй. Нет, говорит первый, я слышал. В общем, где-то он там подслушал, что Маэстро нужен всего один из нас. Кто-то очень крутой. Остальные — мусор.
Так и сказал — мусор, а мусору место на помойке. Тут другой возражает, что если Маэстро нужен этот крутой, то он его заберет, а этих оставит. Ты что, очумел, говорит первый, чтоб Маэстро следы оставлял, свидетелей? Полная химчистка. И что мы с ними делать будем? — добавляет. А вдруг кто сбежит? А у Маэстро, раз сам прилетает, большой интерес, значит, к тому одному. Вот тут, — Татьяна сглотнула, — один другого спрашивает, а кто из этих, из нас то есть, Маэстро понадобился? Ха, смеется другой, про то знают только Маэстро да сам Падре, как его по имени… то ли Изебара или Эскобара, я не разобрала. Больше никто. Здесь они переключились на этого Эскобара, стали его обсуждать. Потом заговорили о. Не о нас. К нам больше не возвращались. Да разве этого мало! Любка, правда?
Последнюю фразу Татьяна почти прокричала.
— А я вообще ничего не поняла, у них акцент какой-то не такой. — хлюпнула носом Люба. — Да и какая разница, а?!
Татьяна пожала плечами и промолчала. Остальные тоже безмолвствовали.
— Что за поядрень! — взорвался наконец Миша. — Что это значит?!.
Аккорд третий
Должен остаться только один
Значит, так.
Не люблю таких. Молодая, а наглая, как змея. Подавай ей прямо сейчас все и сразу. Только и научилась, что передком работать, а кто этого, спрашивается, не умеет? Ну чего ей надо еще, шалашовке? Отхватила денежного кобеля, разъезжает за его счет по курортным странам, ест-пьет от пуза, чемоданы тряпками набивает — о такой жизни девки только и мечтают. А эта получила ее, считай, сразу после школы. Ей, малолетке, привалила такая лафа, когда другие в обносках ходят и помоями питаются. Радуйся этому, будь добрее, людям помогай. Так нет же!
С жиру бесится, мерзавка. Соплячка! Подстилка такая! Ей, профуре, еще и Лешка понадобился. Заскучала, видишь ли, многостаночница, захотела чары свои проверить. А дружок ейный — лапоть лаптем, что ли? Или он из-за бутылки уже ничего не видит? Не видит, как его секретутка хвостом перед чужим морячком вертит?
Чего в ней находят, не пойму. Килька тощая. Ни задницы толковой, ни передницы. А пить так совсем не умеет. Развезло с каких-то граммов. При такой канареечной комплекции не удивительно. Хотя на ткацкой фабрике, где я ишачила в молодости, была у нас такая, Зинка по кличке Вертолет. Так вот она весила, ну, сорок кило, не боле, маленькая, худенькая, но, кстати, грудастая. И перепивала всех наших мужиков. А хлебали мы тогда, между прочим, исключительно спирт. Заводской, гидролизный, протирочный.
