Три дня он не отходил от покойной. А на четвертый похоронил жену.
— Не обессудь, голубушка, што креста тибе не поставлю. По весне, коль доживу, березоньку посажу. Пусть подружкой твоей исделаетца. Доброй и приветной, какой ты была. Ей светлее жить будет. Ну, а мине лихом не поминай.
Вернувшись, Макарыч снял с шеи крест и, замотав его в полотенце, на самое дно сундука положил.
— Нет для мине Бога, не надоть и креста. Ране б на то решитца. Да все страшилси. А чево — сам не уразумею.
Темно, холодно стало в зимовье без хозяйки. Вечной зимой потянулись дни. Лесник никуда не ходил. Иногда среди ночи он вскакивал. Ему слышались шаги Марьи. Ее голос. Но… В избе было пусто.
Макарыч знал: жена не вернется, не согреет его своим теплом. Не утешит. Но как хотелось, чтоб сон хоть на минуту сбылся!
А за окном разыгралась пурга. Она мела две недели подряд. Старухой-плакальщицей отпевала Марью. Седыми слезами избу засыпала по самую крышу. Врывалась в трубу детским плачем. Злодейкой-змеей шипела. Загнанным зверьком в пазах скулила.
Под ее надрывный вопль Макарыч пил. Пил много. Но хмель не брал. Не успокаивал. Растравлял душу. Пуще прежнего бредил. Лесник забыл, сколько дней прошло со дня смерти жены. Иногда лишь его будил голодный Жак. Макарыч кормил пса, просил помянуть покойную. Он и не видел, когда за окном стихла непогодь. Однажды заснул. А вскочил от стука в дверь.
— Входи, — сказал сипло. И сам удивился своему голосу.
В дверь с трудом протиснулся человек.
— Ну и занесло тебя! Еле дом сыскал.
Макарыч, вглядевшись, еле узнал Андрея.
— Узнал?
— Андрюха, кажись?
— Он самый.
— Проходь. Садись.
— Что с тобой, отец? — удивился Андрей. — Ничево. Хозяйку свою намедни схоронил.
— Колька-то знает?
— Марья ему нихто была. Ен и не звал ее никак.
— Во-о-он как…
— Мальцом был, кады мы с ей вместях жить стали. Ан так и не схотел признать ее.
— А она его?
— Грешно дурное сказывать. Ровно свово взяла.
— Колька-то вообще с характером.
— Я ему и то не нужон. Чево об Марье толк вести?
— Ты ведь ему тоже не родной?
— Не кровнай, — поправил Макарыч.
— Как же ты тут один?
— Недолго осталось. Отмаюсь скоро.
— А я-то за тобой. Опять уговаривать приехал.
— Ноне с мине работник, што с пня кикимора.
— Ничего. Отойдешь душой. Придешь в себя.
— Че я делать стану там?
— Весной мы буровую на испытание сдаем. А сами в тайгу с отрядом.
— А я при чем?
— Проводником будешь.
— Кой с мине прок?
— Не меньше, чем с нас.
— А как жа мой участок?
— Нам ты нужней. Да и нельзя здесь тебе, Макарыч. Сам знаешь. Вокруг только горе одно. Так и свихнуться недолго.
— Не сватайси. Не девка я. И не сулись. Обмозговать надобно.
— Да что тут думать теперь?
— Тибе нече — мине дело другая. Ить тут полжисти вековал. Кольку взрастил. С Марьей сколь прожито. Ныне…
— О таком лучше позабыть скорее.
— Об родном угле одне лишь птахи немозглые позабывають. Да и то не на век.
— Тебе же жить надо.
— А кому не надобно?
— Вот и подумай о себе.
— В своем доме кажен угол подмога. В чужом всяк таракан — ворог. Не просто ноне уйтить отсель. Надоть, ежель вздумаю, обсказать про то в селе. Ноне у мине дирехтор имеитца. И с председателем сельсовета. Штоб не забижалси. Мужики оне толкован. Хронтовики.
— Тогда проще. Может, сам с ними переговорю.
— Погоди, я ишо не согласнай.
— Почему?
— Колька куды денетца, возвернувшись?
— Он же геолог. В тайге места много.
— Ен в ученаи хотить.
— Желающих много. Получится ли?
— И все ж погоди. В село схожу. Там видать станить.
Долго говорил Макарыч с председателем сельсовета. Тот отговаривал. Мол, зачем тебе в проводники подаваться на старости? На пенсию пора. Жил бы тихо, спокойно, как все люди. Хочешь — в село переезжай или на материк. Там жизнь налаживается. Рядом с сыном мог бы вековать. Тайга- то молодых ломает. А стариков подавно. Но коль не хочешь с нею расставаться, живи по-прежнему. Все же изба есть. Харчи тоже. Чего еще желать? Дело свое знаешь. А там как знать. У геологов хлеб нелегкий. Да и жизнь кочевая, холодная.
Слушал его лесник молча. Вроде и прав человек. Верное говорит. Да только как объяснить ему, что невмоготу стало жить в зимовье! Каждый день, что век тянется. Глянет на могилу жены, впору и самому в нее живьем влезть. Или запить до одури, чтоб тоска сердце не грызла. Но и это не помогает. А тайгою разве стоит пугать? Макарыч знал, на что решился. Потому, глянув на председателя, сказал:
— Взамен мине лесовик нужон. Подыщи тута. Можа, в селе хто насмелитца. Помолодше, половчей. Участок-то немалай. Головастова б туды, штоб тайгу любил. В холодные руки неохота отдавать.
— Неужели уйдешь?
— Не ведаю, к худу али к добру, но чую, надо сходить с избы. Одному в ей вовси сбиситца можно. Геологи какие-никакие — люди все ж. В избе я лишь с псом и коротаю. Скоро по-псиному брехать обучусь.
— Подыскивать замену тебе не я буду. Директор твой. Но я бы на его месте не согласился.
Лесник резко встал. Опрокинул стул.
— Об своем пекетись. Я вам, как людям, душу выкладаю. Понять не могете. Нет там моих сил! Нету! — вышел Макарыч из сельсовета.
Евгения Ивановича он встретил лишь к вечеру. Поздоровался приветливо, улыбчиво. За руку. А узнав, зачем понадобился Макарычу, весь покрылся красными пятнами, вспотел. Вспылил было. Но тут же сдержался:
— Мне о том известно уже. Приезжали по этому вопросу уже. Я отказал.
— По што?
— Мне люди тоже нужны. И не меньше, чем им. Нашли кого сманить! Все равно что без рук останусь. Участок оголю. А где лесника туда найду такого, как ты? Нет! Не согласен я!
— По пензии сойду.
Директор даже закашлялся. Понял. Тут уж ничего не поделаешь, старик упрям.
Евгений Иванович хотел было уйти. Но остановился, раздумав.
— Слушай, Макарыч, завтра я сам у тебя буду в зимовье. Там и обговорим. Все окончательно. Добро?
— Об чем? Я про пегово, ты про рыжаю…
— Ты сегодня возвращайся в зимовье к себе. Жди меня. Там обсудим. Подумаем.
— Век своей башкой жил, чужих мозгов в долг не брал, — буркнул лесник.
— Может, моя башка тебе пригодится?
— Зеленай ты ишо. Недоспелай. Мозги твои жидкаи. Потому ума в их не боле, чем в моих обмотках хмелю. Куды суесси? Нешто твои советы вразумляли?
— Случалось, — улыбался директор.
— От бес! И не серчаишь! Аль худо лаю? — удивился Макарыч.
— Да нет. Ничего. Только я это переживу. Одно не понял. Зачем ты хочешь поругаться-то?
— Чудной аль дурак? Да штоб на все четыре отпустил мине. Отлучил ба от участку-то.
— Многого хочешь!
— Ну, будя балясничить. Аль пушшаишь, аль пошел в сельсовет. Нехай на пензию справляють мине. Давненько сулились. Опосля, однако, хто запрет поставит мине?
— Черт с тобой! Пошли! — вскипел директор.
— Ты не шибко мине чертыхай. Не то не погляну, што начальник. По саму маковку в земь вобью. Ишь, желторотай!
— Только вам можно все, — багровея от досады, ругался директор.
А через несколько дней Макарыч прощался с зимовьем. В последний раз оглядел избу. Поблагодарил судьбу за счастье, что было в доме, за радости. И, попросив прощения у Марьи за то, что покидает могилу, пошел, кликнув собаку, прочь от зимовья.
Дойдя до тропинки, которая вела к буровой, снял шапку и, обратившись к заснеженной тайге, зашептал, впервые обращаясь не к Богу, а к ней:
— Прими свово сына блуднова. В последний путь пришел к тибе. Будь милостива, сколь можно. Ить не убойствовать порешилси. К людям иду. Избавь от лиха. Самому уж мало надобно. Покою лишь. Подаришь — благодарствовать век стану. Тибе-то ведомо — живому без живова терпежу нет. Мине ба голос человечий да люд незлобивай. Штоб коркой хворова не попрекнули. Смилуйси, матушка. Не дай сгинуть дурною кончинаю. Не гневись, што покидаю избу. В бродяги схожу. Навовси. Оне, сказывають, в тибе тож толк смыслють, знать, душу имеют. Коль черед мой настанить, не выдай погост зверям лютым. Нехай сон мой вечнай да грешнай прах не сконфузют в тибе.
Тайга, затаившись, слушала. А Макарыч уходил по тропе. Уходил в неведомое. Впереди, ошалело задрав морду, бежал пес. Молодо скакал он через коряги, визжал от радости. Звал хозяина, просил поторопиться. И Макарыч, впервые за столько дней улыбнувшись, сказал:
— Ишь, младое по-козлиному в святость скачет. И нет нужды ему перед им морду преклонить. То-то животина неразуменная. Гавчит, плачит — все на единай лад. Ну да што с нас спросу! Старое да малое одной меркой меряютца. Одному сгинуть, другому народитца не внове. И все без жали, — пес подскочил к хозяину, лизнул руку. — Пошли, бедолага. В двух все коротать станим. Хочь и не отрадно оно, а все легше.
