Он заставил себя поднять глаза. Лорример процедил сквозь стиснутые зубы, так, что, казалось, его слова со скрипом продирались сквозь преграду:
– Что-то незаметно, чтобы ваше семейство отличалось большими успехами в личных взаимоотношениях.
– Тот факт, что вы не способны воспринимать критику и, как невротическая девица, сразу переходите наличности, стараясь уязвить побольнее, как раз и подтверждает то, о чем я говорил.
Если в конце концов он решит, что работа в Лаборатории ему не подходит, это ехидное замечание в какой-то мере поможет – после его ухода – лишить Лорримера шансов на директорский пост.
Ровно в час сорок пять Пол Миддлмасс, Глава Отдела по исследованию документов, раскрыл папку с делом об убийстве в меловом карьере. Комната, где размещался отдел, занимала всю фасадную часть здания под самой крышей, и пахло здесь как в писчебумажном магазине – бумагой и чернилами. К этой и так достаточно острой смеси запахов добавлялся еще и резкий запах химикалий. Для Миддлмасса атмосфера отдела была словно воздух родных полей и лесов. Высокий и поджарый, с широким ртом и крупными чертами подвижного лица, он был привлекательно некрасив. Густые пряди седых, серо-стальных волос оттеняли желтовато-пергаментную кожу лба. Добродушный и покладистый, вроде бы даже с ленцой, он на самом деле был неутомимым работником, влюбленным в свое дело. Бумага – во всех своих ипостасях – была его истинной страстью. Мало кто из судебных экспертов в их ведомстве и за его пределами знал о бумаге столько же, сколько было известно ему. Каждую бумажку он брал в руки радостно и с каким-то особым почтением, с вожделением на нее глядя, и чуть ли не по запаху мог определить ее происхождение. Спектрографическое и рентгено-кристаллографическое определение состава клеев и примесей обычно только подтверждало то, что – лишь рассмотрев и пощупав документ – говорил Миддлмасс. Удовлетворение, которое он чувствовал, наблюдая, как постепенно проступает в рентгеновских лучах до тех пор незаметный водяной знак, никогда не ослабевало, а полученный цельный рисунок, хоть и не был неожиданным, также очаровывал его взгляд, как ожидаемая подпись мастера – взгляд собирателя фарфора.
Отец Пола, давно умерший, был зубным врачом, и Пол для собственных нужд использовал неисчерпаемый запас сшитых по отцовскому особому проекту врачебных халатов. Старомодного покроя, приталенные, с расклешенными полами, как камзолы щеголей эпохи Регентства, они застегивались не посередине, а ближе к боку, и металлические, с гербами, пуговицы шли до самого горла. Рукава оказались коротки, и худые руки торчали из них, как у выросшего из своей одежды школьника. Но Миддлмасс носил эти халаты даже с некоторым шиком, словно эта неортодоксальная одежда, столь отличная от обычных белых халатов остальных сотрудников Лаборатории, символизировала уникальное сочетание научной компетентности, опыта и чутья, которое только и отличает хорошего исследователя документов.
Миддлмасс только что закончил разговор по телефону с женой: с некоторым запозданием он вспомнил, что в этот вечер обещал помочь в проведении деревенского концерта. Он любил женщин, и до женитьбы у него было несколько вполне обычных романов – без особой страсти, без неудовольствия и без обязательств. Женился он поздно, на полногрудой и миловидной женщине – научной сотруднице из Кембриджа. Она была двадцатью годами моложе и каждый вечер, ведя «ягуар» мужа, возвращалась с работы довольно поздно, однако не так поздно, чтобы муж не смог отправиться с ней в местный паб. Квартира их в пригороде была современной и модной, а «ягуар» - главной роскошью, которую Пол смог себе позволить. У него было прочное положение, высокая репутация в международных научных кругах и красивая жена – Софи, которая вполне его удовлетворяла. Так что он мог считать, что жизнь удалась, и подозревал даже, что счастлив.
Лаборатория по исследованию документов, с ее шкафами и набором монорельсовых камер, занимала, как полагали некоторые коллеги и более всех – Эдвин Лорример, гораздо больше места в помещении, чем следовало. Но вентиляция в Лаборатории, освещенной рядами ламп дневного света, была плохая, потолки – низкие, а центральное отопление, весьма ненадежное и в самые лучшие времена, в этот день сосредоточило все свои усилия на верхнем этаже здания. Обычно Миддлмасс не замечал, в каких условиях работает, но эту субтропическую жару игнорировать было трудно. Он раскрыл дверь в коридор. Напротив двери, чуть правее, находились туалеты – мужской и женский, и время от времени он слышал шаги сотрудников, то легкие, то тяжелые, торопливые или медлительные, и скрип то одной, то другой двери. Эти звуки совсем ему не мешали: он работал.
Однако экземпляр, который он теперь разглядывал, не содержал в себе ничего таинственного. Если бы это было не убийство, а какое-либо другое преступление, Миддлмасс оставил бы листок ассистенту научного сотрудника: тот еще не вернулся с запоздалого ленча. Но убийство всегда подразумевало необходимость явки в суд для дачи свидетельских показаний и перекрестный допрос: защита редко принимала на веру научные доказательства, когда подсудимому предъявлялось самое тяжкое из обвинений. Выступление в суде было строжайшим публичным испытанием для Отдела по исследованию документов, да и для всей Лаборатории Хоггата вообще. Пол считал принципиально важным брать на себя дела об убийстве. Правда, они редко бывали самыми интересными. Более всего удовольствия ему доставляли исторические изыскания, когда удавалось – как это случилось совсем недавно, в прошлом месяце, – продемонстрировать, что документ, датированный 1872 годом, был написан на бумаге, содержащей древесную массу, впервые использовавшуюся в 1874-м. Это открытие повлекло за собой увлекательнейшее распутывание весьма запутанной истории с подделкой документов. Теперешняя его задача была несложной и малоинтересной. И тем не менее всего несколько лет назад от него зависело, отправят человека на виселицу или нет. Он редко вспоминал о тех пяти-шести преступниках, которых повесили за двадцать лет его работы в качестве судебного эксперта, и главным образом из-за его свидетельских показаний. А когда вспоминал, то вовсе не напряженные и странно безымянные фигуры на скамье подсудимых, но бумагу и чернила, утолщение сбегающих ниже строки слов, особую форму той или иной буквы. Сейчас он разгладил на столе перед собой записку, найденную в сумочке убитой. С обеих сторон листка он положил образцы почерка ее мужа, которые удалось раздобыть полицейским: письмо подозреваемого к матери, написанное во время отпуска в Саутенде, – интересно, как это им удалось выудить у нее это письмо? – и краткая запись телефонного сообщения о футбольном матче. Записка из сумочки убитой была еще короче:
«У тебя свой парень имеется, так что руки прочь от Барри Тэйлора, не то пожалеешь. Жалко испортить такую приятную мордашку. Кислота – страшная вещь. Так что смотри. Доброжелатель».
Стиль, заключил он, из последнего телевизионного фильма ужасов, почерк явно изменен. Возможно, полицейские сумеют предоставить ему еще несколько образцов почерка подозреваемого, когда побывают у парня на работе. Но на самом деле они ему уже не понадобятся. Сходство между запиской с угрозами и имеющимися образцами не подлежит сомнению. Писавший попытался изменить наклон почерка и иначе изобразил строчное «р». Но отрыв ручки от бумаги – регулярно через каждые четыре знака Миддлмасс никогда не встречал среди тех, кто пытался изменить свой почерк, человека, который обратил бы внимание на то, как часто он отрывает перо от бумаги, и точки – чуть выше строки и чуть дальше, чем обычно от последней буквы, и жирные запятые – все равно что фирменный знак. Он сделает анализ писчей бумаги, сфотографирует и увеличит каждую букву в отдельности, затем нанесет их на сопоставительную карту, и присяжные с серьезным видом станут передавать карту из рук в руки и удивляться, зачем было приглашать высокооплачиваемого эксперта давать пояснения, когда всем и каждому это очевидно с первого взгляда.
Зазвонил телефон. Миддлмасс потянулся за трубкой и поднес ее к левому уху. Голос Сюзан Брэдли, сначала застенчивый и извиняющийся, потом заговорщический и, наконец, чуть не плачущий, пропищал ему в ухо долгий, отчаянный, полный жалоб монолог. Пол слушал, отведя трубку на пару сантиметров от уха и время от времени бормоча что-то неразборчивое, но ободряющее. А тем временем мысленно отмечал, что писавший записку – вот паршивец! – даже не позаботился изменить написание строчного «т» с характерной верхней перекладиной. Впрочем, это ему все равно не помогло бы. И он, разумеется, не подозревал, бедняга, что эта его записка станет вещественным доказательством, когда его будут судить за убийство.
