Но было бы ошибкой полагать, будто, оказавшись в положении, позволявшем ей в полной мере развивать свои светские таланты, леди Барбер хоть в малейшей степени утратила интерес к профессии. Если другие женщины в подобных случаях находят выход своей бьющей через край энергии в благотворительности или политике, то Хильда осталась верна юриспруденции. Никто, кроме разве что секретаря судьи, даже представить себе не мог, как велик был объем работы, которую она выполняла для мужа в качестве его «негра». Барбер был человеком того интеллектуального калибра, который рано или поздно в любом случае привел бы его на судейскую скамью, но его жена, вероятно, имела основание полагать, что ее помощь на несколько лет сократила ему этот путь, сняв с него непомерный груз работы, которая в иных обстоятельствах могла бы погрести его под собой.
Хильда испытала вполне естественное удовольствие, когда королевский адвокат Барбер в положенный срок превратился в судью Барбера. Восхождение, однако, не было лишено издержек. Особенно неприятным, как она обнаружила вслед за многими другими до нее, было то, что судейская зарплата являла собой слабую замену доходам, которые муж имел на первом этапе своей карьеры в качестве лидера.[22] Конечно, было приятно, когда на разных мероприятиях о ее прибытии торжественно оповещали: «Леди Барбер!» — но куда менее приятно представать перед хозяйкой дома в платье, которое служило «леди Барбер» уже полсезона. Перемена положения имела и еще одно последствие, коего она не предвидела заранее и в коем никогда полностью не отдавала себе отчета. Королевские судьи если и не живут постоянно в ослепительно резком свете, направленном на трон, все же являются фигурами публичными, и в некоем ограниченном кругу практически все подробности их частной жизни рано или поздно становятся публичным достоянием. В частности, если никто никогда не знал, насколько королевский адвокат Барбер обязан своими суждениями критическим замечаниям и советам жены, то понадобилось совсем немного времени, чтобы значительное количество посвященных заговорили между собой о том, что сдержанные решения суда, выносимые королевским судьей Барбером, на самом деле заранее написаны ее светлостью. Однажды, когда такое решение стало предметом апелляции, шепотом заданный одним судьей другому вопрос: «Это одно из тех, что написала Хильда?» — к несчастью, достиг ушей кое-кого из сидевших на адвокатской скамье. Благо об этом эпизоде Хильде никто не рассказал — это бы сильно нарушило ее душевный покой. Прозвище, данное мужу, однако, до нее дошло — пришлось великодушно изображать, что оно ее немало удивило. Впрочем, что касается широкой публики, то для нее Хильда по-прежнему оставалась в тени и, если не считать того, что тень была чуточку слишком декоративной, исполняла роль судейской жены идеально.
Дерек быстро заметил, что смирение, которое леди Барбер демонстрировала на публике, на ее частную жизнь не распространялось. Вскоре всю организацию домашнего уклада в резиденции она приняла на себя: руководила миссис Скуэр в манере, к которой эта склонная к диктаторству дама отнюдь не привыкла, критиковала Грина по поводу небрежного ухода за цилиндром маршала, помыкала покорным Сэвиджем и не раз вступала в стычки даже с самим Бимишем. Неприязнь между ее светлостью и секретарем была обоюдной. До назначения Барбера судьей Бимиш не служил у него. Его прежний секретарь, к немалому огорчению хозяина, отказался сопровождать его в выездных сессиях, предпочтя продолжить попытки сделать карьеру в Темпле. Новоиспеченному судье, таким образом, пришлось довольствоваться лучшим, что он смог найти за вынужденно короткое время. К несчастью, Хильда его выбора не одобрила и в течение всего истекшего с тех пор периода ничуть не скрывала своего мнения о новом секретаре.
Что касается самого Барбера, то, судя по всему, элемент разлада, внесенный в его окружение, его не особо беспокоил. Он закрывал глаза на домашний переворот и строго запретил вообще обсуждать Бимиша. Очевидно, это был болезненный и давнишний вопрос, по которому он мудро принял решение и менять его ни при каких обстоятельствах не собирался. Если не считать этого, то отношения с женой, после того как он в первый вечер в Саутингтоне сделал свое неприятное признание, оставались абсолютно безоблачными. Любые бытовые перемены, которые она считала необходимыми, были направлены на создание более комфортных условий прежде всего для мужа, а не для нее, и его несказанно радовали проявления внимания, которые она щедро на него изливала. В результате Дерек обнаружил, что атмосфера в резиденции снова стала теплой и дружелюбной, да к тому же гораздо более оживленной, чем была до ее приезда.
Хильда побудила судью дать несколько званых ужинов в Саутингтоне. Это были сугубо протокольные мероприятия, на которых присутствовали такие почетные гости как Высокий шериф, мэр и Главный судья графства с супругами. Они обсуждали местные проблемы и отбывали ровно в четверть одиннадцатого, как положено по этикету. Мероприятия эти, если никакой другой цели и не служили, позволяли Хильде продемонстрировать свой восхитительный такт. Она всегда руководила вечером обдуманно, никогда не допускала, чтобы застольные разговоры свелись к пустой болтовне заурядной вечеринки, и в то же время сама умело подстраивалась под уровень компании. Тем не менее гораздо более по вкусу ей были обеды, на которые судья время от времени приглашал юристов, занятых в текущих судебных разбирательствах. Она прекрасно чувствовала себя в обществе молодых мужчин. С грустным любопытством Дерек наблюдал, как другие подвергаются тому же процессу «глубокого прощупывания», которому прежде подвергся сам. Он также заметил, что ни по отношению к ним, ни по отношению к более опытным юристам она никогда не позволяла себе ни малейшего намека на то, что хорошо осведомлена в их профессии. Однажды он наблюдал, как она, не дрогнув ни единой мышцей лица, выслушивала, как молодой человек, участвовавший в своем первом деле, трудолюбиво объяснял ей элементарные правила процедуры — и, кстати, объяснял неверно.
Уголовные слушания в Саутингтоне подходили к концу, близилось время, назначенное для разбирательства дела, которое так заинтересовало Хильду. Накануне она отправилась в Лондон. Целью ее поездки, как она сообщила мужу, было повидаться с братом-поверенным в связи с делом Сибалда-Смита. Вечером по возвращении она сказала лишь, что провела день с пользой. Судья, для которого любое упоминание о маркхэмптонском происшествии было неприятно, не задал никаких вопросов, и сюжет не получил дальнейшего развития. Тем же вечером во время ужина Хильда еще раз обратилась к делу, которое предстояло слушать на следующий день.
— Я видела в материалах, что защитником будет выступать Фрэнк Петтигрю, — заметила она. — Пригласим его на ужин. Хорошо для разнообразия иметь занимательного гостя.
— Дорогая, — возразил Барбер, — я уже приглашал Петтигрю на обед в Маркхэмптоне. Я стараюсь избегать проявлений фаворитизма по отношению к участникам процесса — за редкими исключениями, но это, боюсь, не тот случай.
Ее светлость надулась.
— Я хочу повидать Фрэнка, — сказала она. — Он меня забавляет, и я не видела его уже сто лет.
— Меня это не удивляет, — огрызнулся судья. — И должен сказать, что не будет проявлением хорошего тона…
— Мой дорогой Уильям, если ты собираешься выступить в качестве знатока хорошего тона… — насмешливо начала Хильда, и это заставило ее мужа мгновенно сменить мотивацию.
— Кроме того, — продолжил он, — это будет нарушением моего принципа не принимать представителя только одной из сторон процесса. Даже если прения сторон к завтрашнему вечеру закончатся, что вероятно, принцип остается в силе.
— Тогда все просто, — решительно сказала Хильда. — Мы позовем обоих. На стороне истца выступает Флэк, не так ли? Он вполне нормальный человек. К тому же мы сможем организовать партию в бридж вчетвером — надеюсь, вы играете, мистер Маршалл?
Дерек, несколько смущенный тем, что присутствует при подобной дискуссии, признал, что играет.
— И потом, мы не будем беспокоить тебя своей болтовней. Я привезла тебе несколько новых книг из библиотеки, которые тебе наверняка понравятся. Это всех устроит.
На том и порешили.
Дело, породившее столько дебатов в резиденции, оказалось — по крайней мере на взгляд Дерека — чрезвычайно скучным. Перед почти пустым, если не считать официальных лиц и репортеров, залом Флэк, серьезный мужчина средних лет с исключительно неприятным голосом, все утро произносил свою вступительную речь. Она состояла, насколько понял Дерек, из повторяемых на разные лады, с разными интонациями фрагментов некоего раздела парламентского акта и, казалось, была составлена безграмотным человеком, обладающим выдающимся талантом темнить и за уши притягивать цитаты из судебных решений по другим делам, касающимся других актов, которые не имели ни малейшего отношения к данному делу. В завершение своего представления он вызвал двух свидетелей, которых Петтигрю допрашивать отказался, заметив, что полагается исключительно на правовые установления.
