– Она выразила желание присутствовать на похоронах генерала Тремона, с дочерью которого очень дружна.
На губах баронессы мелькнула улыбка.
– Случайная дружба или задуманная вами?
– Случайная, – сказал холодно Лихтенбах. – Они вместе воспитывались в пансионе.
– А теперь, узнав об этом, вы поощряете их дружбу?
– Я ни в чем не стесняю дочь.
– Да, я и забыла… Ведь вы идеальный отец, Лихтенбах. Вас можно уязвить этим. Берегитесь!
– Моя дочь – ангел… Я ничего не боюсь.
– И она, разумеется, считает вас добрым семьянином. Что, если бы кто-нибудь вздумал в один прекрасный день развеять ее убежденность?
Банкир выпрямился и угрожающим тоном спросил:
– Кто посмел бы сделать это?
– Один из ваших врагов… У вас ведь есть враги… Или один из друзей… Свет так зол!
– Горе тому, кто решится на это! – произнес глухим голосом Элиас.
Баронесса поднялась, прошлась по комнате и, наконец, спросила:
– Могу ли я перед отъездом увидеться с вашей дочерью?
Лихтенбах пристально взглянул на нее:
– Нет.
– Почему? Может, вы боитесь, что я окажу на нее пагубное влияние, если скажу десяток слов?
– Возможно.
Лихтенбах распрямился и, словно желая отплатить за все полученные от баронессы оскорбления, отчеканил:
– Мадемуазель Лихтенбах не должна иметь ничего общего с баронессой Софией Гродско.
София махнула равнодушно рукой.
– Прекрасно. До свидания, Лихтенбах! – И направилась в переднюю.
Банкир остановил ее:
– Пройдите отсюда. – Он отворил потайную дверь. – Спуститесь по этой лестнице. Вы никого не встретите до самой привратницкой.
Как только гостья ушла, банкир вернулся к своему письменному столу. Эта женщина всегда приводила его в волнение, хотя он прекрасно ее знал. Стук в дверь вывел его из раздумий. Лихтенбах отворил дверь и улыбнулся: в кабинет вошла его дочь.
– Я тебе не помешала? – спросила она.
– Нет, милая… Что же, ты довольна своим визитом?
– Да, очень довольна: я познакомилась с прекрасными людьми.
Лихтенбах не произнес ни слова.
– Женевьева очень счастлива, что обрела таких преданных друзей. Мадам Барадье – прелестная женщина…
– Ты добрая девушка, моя маленькая Марианна.
– Бедную Женевьеву постигло такое ужасное несчастье! – Голос девушки дрогнул, и в глазах ее блеснули слезы. – Она так же любила своего отца, как я тебя. Ты знал его?
– Нет… Но я слышал о нем.
– Это был близкий друг Барадье, крестный отец месье Марселя. Все они оплакивают его.
Лихтенбах пристально взглянул на дочь:
– Кто тебе сообщил это?
– Мадемуазель Барадье и Женевьева.
– Ты разговаривала с мадемуазель Барадье?
– Да, с ней и с ее матерью.
– И с сыном, быть может?
Вопрос был задан таким резким тоном, что девушка смутилась:
– Уверяю, папа, все они были очень любезны… Марсель Барадье проводил меня до ворот дома и усадил в карету… Что тут особенного?
– Ничего особенного. Но повтори все, что они говорили. Не упоминали ли обо мне?
– Ни разу. Это меня даже удивило… Ведь Барадье должны знать тебя?
– Да, мы жили в одном городе и почти в одно время покинули его. Но пути наши разошлись… Я должен тебе сказать, что между нами была крупная ссора. Мой отец не ладил с Графом, а Барадье – зять Графа…
– Но все это было так давно. Все, вероятно, уже забыто.
– Нет, дитя мое, мы хорошо и давно знаем друг друга, но всегда шли разными дорогами. Теперь ты взрослая девушка и должна знать, что ждет тебя в жизни. Будь осторожна при встрече с ними. Я давно собирался рассказать тебе о вражде между нами. Дед твой, старик Лихтенбах, много выстрадал из-за них… Все это происходило до нашего отъезда из Лотарингии. Тебя тогда еще не было на свете. Барадье и Граф переселились в Париж, я – также, хотя позднее. Ненависть разделяла нас надежнее, чем самые большие расстояния. Барадье и Граф для Лихтенбахов – заклятые враги. Запомни это хорошенько, дитя мое.
Марианна посмотрела на отца с тревогой:
– Ты хочешь, чтобы и я разделяла эту вражду?
– Боже сохрани! Я хотел только открыть тебе глаза.
– И мне больше нельзя будет видеться с Женевьевой? – не унималась девушка.
– Почему? Если тебе нельзя бывать у нее, она может бывать у тебя.
– Я буду в пансионе.
– Не навсегда же ты там поселишься.
Бедняжка подняла на отца глаза, полные немой мольбы.
– Ах, если бы ты разрешил мне остаться у тебя!
Лицо банкира озарилось радостью.
– Что бы ты стала здесь делать? – спросил он добродушно.
– Я приведу в порядок твой дом… Он нуждается в хозяйке. Женщина, поверь, никогда не довела бы его до такого запустения. А ты занимался бы исключительно своими делами, и все пошло бы прекрасно… Мне уже восемнадцать лет, и мне нечему больше учиться в пансионе. Скоро мне придется давать уроки в церковной школе. Неужели это истинное мое предназначение? У тебя есть дочь… Почему ты удаляешь ее от себя?
Она обняла отца, мягко настаивая на своей просьбе, и ласки ее постепенно отогрели душу Элиаса. Жестокий, алчный эгоист испытывал самые теплые чувства под чистым взглядом любимой дочери.
– Если я послушаюсь тебя, то, пожалуй, сделаю глупость. Человек должен быть совершенно одинок, чтобы сохранить силу и уверенность в себе.
– Но чего же ты боишься? Можно подумать, что ты окружен врагами.
Элиас улыбнулся:
– Простые обыватели не видят в жизни никаких угроз. Тонкие же наблюдатели не могут не тревожиться, все возбуждает в них опасения. Они знают, что требуется неустанная бдительность, чтобы не стать жертвой случайной катастрофы. Но ты можешь быть совершенно спокойна, я буду охранять твою жизнь, и если ты останешься со мной, дорогое мое дитя, то скрасишь этим мое существование.
С возгласом горячей благодарности девушка бросилась в его объятия. Лихтенбах, несколько сконфуженный тем, что выказал волнение, спохватился и произнес более сухим тоном:
– Ну ладно, это дело решенное. Я пошлю за твоими вещами, и ты сегодня же тут устроишься.
– О, милый папа, не стоит их забирать – пусть сестры раздадут их бедным… Я дорожу только некоторыми безделушками и дорогими воспоминаниями… И, не правда ли, ты дашь мне денег, папочка? Мне хочется вручить их добрым сестрам-монахиням, которые меня воспитали.
– Да ведь ты богата, крошка моя, – сказал Элиас с улыбкой. – У тебя есть состояние твоей матери, которое я успел прирастить… Я дам тебе полный отчет.
Марианна подошла к отцу, нежно обняла его и, целуя в лоб, сказала:
– Прекрасно, вот тебе моя расписка.
Красавец Майер, судебный следователь, сидел у камина в своем дубовом кабинете, обитом зеленым штофом. Из широкого окна, выходившего на набережную, в комнату лился дневной свет. У письменного стола письмоводитель, позевывая, рассеянно записывал показания одного из сыщиков по делу о взрыве в Ванве. Это злосчастное дело глубоко возмущало Майера. Он любил сенсационные дела и привык производить эффект, не особенно себя утруждая. До сих пор ему действительно везло: точно по волшебству, он достигал желаемых результатов, и о Майере всегда говорили, как об удивительно удачливом следователе. Когда его назначили вести дело о взрыве, он самодовольно улыбнулся, а письмоводитель сказал, потирая руки:
– Ну, не завидую преступникам… Недолго они теперь протянут.
А между тем следствие не двигалось. Уже целую неделю Майер ничего не мог добиться. Он словно бродил в густом тумане. Каждый день прокурор вызывал его и насмешливо спрашивал:
– Ну, господин Майер, как обстоят наши дела?
Следователь отвечал уныло:
– Господин прокурор, мы ищем, но пока безрезультатно.
– Ах, черт возьми! Дело плохо… Я ждал от вас большего…
– Ничего с этим не поделаешь, господин прокурор!.. Нет никаких следов…
– Как нет? У вас есть труп жертвы, разрушенный дом, оторванная рука убийцы!.. Что вы сделали с этой рукой? Ведь это важная улика…
– Она законсервирована, – проворчал следователь, – вот все, что я мог с ней сделать! И никаких следов, хоть бейся головой о стену!
– Успокойтесь, Майер, – сказал с улыбкой прокурор, – ваша голова еще пригодится… Запаситесь терпением… Приободритесь… Иногда одна минута решает все дело.
Но более всего терзало следователя злорадство его коллег. Мантия судьи, к которой он стремился, казалось, безнадежно удалялась от него. Разве можно было назначить на столь важный пост неудачника? Сидя в своем кабинете у камина, в то время как письмоводитель тщетно боролся с зевотой, Майер допрашивал усталым голосом одного сыщика, посланного им на разведку.
– И вы не нашли никаких следов раненого ни в каменоломнях, ни в садах местных крестьян?
– Решительно никаких, господин следователь. Я побывал во всех трактирах, где собираются рабочие окрестных каменоломен и крестьяне, но ни один из них не мог дать мне хоть какой-нибудь информации. Можно подумать, что и он стал жертвой катастрофы.
