Мадам Рено улыбнулась и покачала головой.
– Нет, мосье, ничего… романтического, я уверена.
Мосье Отэ тоже улыбнулся.
– И впрямь, не стоит нам впадать в мелодраму. Правда, тут есть одно обстоятельство… – Он запнулся.
Стонор поспешно перебил его:
– Видите ли, мадам Рено, у них родилась чрезвычайно нелепая мысль. Они вообразили, что мосье Рено завел интрижку с некой мадам Добрэй, которая, кажется, живет тут неподалеку.
Краска бросилась в лицо мадам Рено. Она вскинула голову, но потом прикусила губу, лицо ее болезненно передернулось. Стонор удивленно уставился на нее, а мосье Бекс, подавшись вперед, вкрадчиво заговорил:
– Весьма сожалею, мадам, что приходится причинять вам страдания, но прошу ответить мне: есть ли у вас основания предполагать, что мадам Добрэй была возлюбленной вашего мужа?
Судорожно всхлипнув, мадам Рено закрыла лицо руками. Плечи ее вздрагивали. Потом она подняла голову и сокрушенно сказала:
– Да, возможно.
В жизни своей не видел такого изумления, как на лице у Стонора. Похоже, он был сражен наповал.
Трудно сказать, какой оборот принял бы наш разговор, ибо в этот самый миг дверь резко распахнулась и в гостиную быстрыми шагами вошел высокий незнакомец.
На мгновение мистический ужас охватил меня – мне показалось, что ожил покойный мосье Рено. Но я тут же сообразил, что в его темных волосах нет седины и что этот стремительно ворвавшийся незнакомец еще очень молод, почти мальчик. Он бросился к мадам Рено с пылкой непосредственностью, точно не замечая нашего присутствия.
– Матушка!
– Жак! – вскрикнула мадам Рено, заключая его в объятия. – Мой ненаглядный! Откуда ты взялся? Ты же должен был еще позавчера отплыть из Шербура на «Анзоре»? – Вспомнив вдруг о нашем присутствии, мадам Рено сказала с присущим ей сдержанным достоинством: – Мой сын, господа.
– О! – воскликнул мосье Отэ, раскланиваясь с молодым человеком. – Стало быть, вы не отплыли на «Анзоре»?
– Нет, мосье. Я как раз хотел объяснить, что отплытие «Анзоры» задержали на сутки – какие-то неполадки в двигателе. Мы могли бы отплыть не позавчера, а только вчера вечером. Но из вечерней газеты я узнал о трагедии, постигшей нас… – Он осекся, на глаза навернулись слезы. – Бедный отец… бедный, бедный отец.
Уставившись на него немигающим взглядом, мадам Рено повторила, точно во сне:
– Так ты не уехал? – Потом, махнув рукой со смертельно усталым видом, она проговорила будто про себя: – Впрочем, теперь уже все равно…
– Садитесь, мосье Рено, прошу вас, – сказал мосье Отэ, указывая на кресло. – Поверьте, я глубоко сочувствую вам. Понимаю, какой это для вас удар. Тем не менее очень удачно, что вы не успели отплыть. Надеюсь, вы не откажетесь сообщить нам все, что вам известно, чтобы пролить свет на эту ужасную трагедию.
– Я к вашим услугам, мосье. Готов ответить на все ваши вопросы.
– Для начала я хотел бы узнать вот что. Вы отправились в Южную Америку по настоянию отца?
– Совершенно верно, мосье. Я получил телеграмму, в которой мне предписывалось без промедления отбыть в Буэнос-Айрес, затем через Анды в Вальпараисо[51] и дальше в Сантьяго.
– Вот как! Какова же цель этой поездки?
– Понятия не имею.
– Не знаете?
– Не знаю. Вот телеграмма. Прочтите сами.
Следователь взял ее и прочел вслух:
– «Немедленно сегодня отправляйся Шербура „Анзорой“ Буэнос-Айрес. Конечный пункт назначения Сантьяго. Дальнейшие указания получишь Буэнос-Айресе. Постарайся не опоздать. Дело чрезвычайной важности. Рено». И неужели раньше об этом не было речи?
Жак Рено покачал головой.
– Нет, никогда. Единственное сообщение, полученное мною от отца, – это телеграмма. Разумеется, мне известно, что у отца, долго жившего за границей, есть крупные капиталовложения в Южной Америке. Но он никогда раньше не заговаривал со мной о подобной поездке.
– Вы, конечно, довольно долго прожили в Южной Америке, мосье Рено?
– Да, еще ребенком. Но потом я уехал учиться в Англию и даже на каникулы оставался там, поэтому мало что знаю о Южной Америке. Ну а потом началась война, мне было тогда семнадцать.
– Вы служили в Королевской авиации, не так ли?
– Да, мосье.
Мосье Отэ кивнул и стал задавать юноше привычные вопросы, которые мы не раз уже слышали. Жак Рено заявил, что ему решительно ничего не известно ни о каких врагах мосье Рено, ни в Сантьяго, ни где-либо еще в Южной Америке, что никаких перемен в отце в последнее время он не замечал и о «секретных документах» отец при нем не упоминал. Сам Жак Рено считает, что его несостоявшаяся поездка в Южную Америку должна была носить чисто деловой характер.
Как только мосье Отэ немного замешкался, раздался спокойный голос Жиро:
– Я тоже хотел бы задать несколько вопросов, господин судебный следователь.
– Разумеется, мосье Жиро, как вам угодно, – холодно отозвался мосье Отэ.
Жиро придвинулся к столу.
– Хорошие ли отношения были у вас с отцом, мосье Рено?
– Естественно, – надменно отрезал молодой человек.
– Вы решительно настаиваете на этом?
– Да.
– И никаких размолвок между вами не случалось, а?
Жак пожал плечами.
– Иногда наши взгляды не совпадали. Это же обычное дело.
– Вот именно, вот именно. И если бы кто-то стал уверять, что накануне отъезда в Париж вы с отцом крупно поссорились, то, разумеется, вы бы сказали, что он лжет?
Я невольно восхищался Жиро. Его самоуверенное «я знаю все» не было пустым хвастовством. У Жака Рено его вопрос явно вызвал замешательство.
– Мы… мы действительно поспорили, – признался он.
– О! Поспорили! И в ходе этого спора вы сказали: «Когда ты умрешь, я смогу делать что захочу»?
– Может, и сказал, – пробормотал Жак, – не помню.
– В ответ отец крикнул: «Но я пока еще жив!», так? На что вы ответили: «Очень жаль!»
Молодой человек молчал, нервно барабаня по столу пальцами.
– Настоятельно прошу ответить на мой вопрос, мосье Рено, – твердо отчеканил Жиро.
Молодой человек смахнул со стола тяжелый нож для разрезания бумаги и гневно закричал:
– Разве это имеет какое-нибудь значение? Вы же сами понимаете! Да, я действительно поссорился с отцом. Не буду отрицать, я много чего наговорил ему! Не могу даже вспомнить, что именно я нес. Меня тогда охватила дикая ярость – в тот момент я, наверное, мог бы убить его! Вот, пожалуйста! – Он с вызывающим видом откинулся в кресле, весь красный от негодования.
Жиро улыбнулся, снова отодвинулся от стола и сказал:
– Вот и все. Вы, разумеется, продолжите допрос, мосье Отэ.
– Да, непременно, – сказал мосье Отэ. – Какова же была причина вашей ссоры?
– Предпочел бы не отвечать на этот вопрос.
Мосье Отэ встал.
– Мосье Рено, не следует шутить с законом! – прогремел он. – Итак, какова была причина вашей ссоры?
Молодой Рено упорно молчал, его мальчишеское лицо стало замкнутым и угрюмым. Тишину нарушил невозмутимый голос Эркюля Пуаро.
– Я отвечу на этот вопрос, если вы не возражаете, мосье, – доброжелательно сказал он.
– Разве вы знаете?..
– Конечно, знаю. Причиной ссоры была мадемуазель Марта Добрэй.
Пораженный Рено вскочил с места. Следователь подался вперед.
– Это правда, мосье?
Жак Рено наклонил голову.
– Да, – выдавил он. – Я люблю мадемуазель Добрэй и хочу жениться на ней. Когда я сказал об этом отцу, он пришел в ярость. Понятно, я не мог спокойно слушать, как он оскорбляет девушку, которую я люблю, и тоже вышел из себя.
Мосье Отэ обратился к мадам Рено:
– Вы знали об этой… привязанности вашего сына, мадам?
– Я этого опасалась, – ответила она просто.
– Мама! – крикнул молодой человек. – И ты тоже! Марта столь же добродетельна, сколь и прекрасна. Чем она тебе не нравится?
– Я ничего не имею против нее. Но я бы предпочла, чтобы ты женился на англичанке, а не на француженке. К тому же у ее матери весьма сомнительное прошлое!
В ее голосе откровенно звучала ненависть к мадам Добрэй, и я прекрасно понимал, как горько она страдает оттого, что единственный сын влюблен в дочь ее соперницы.
Обратившись к следователю, мадам Рено продолжала:
– Вероятно, мне следовало бы обсудить все это с мужем, но я надеялась, что полудетская привязанность Жака к этой девушке угаснет сама собою – и тем скорее, чем меньше значения придавать ей. Теперь я виню себя за это молчание, но муж, как я уже говорила, был в последнее время удручен и озабочен, так не похож на себя самого, что я просто не могла нанести ему еще и этот удар.
Мосье Отэ кивнул.
– Когда вы сказали отцу о ваших намерениях относительно мадемуазель Добрэй, – продолжал он, – ваш отец удивился?
– Он был просто ошеломлен. Потом приказал мне тоном, не терпящим возражений, выбросить эту мысль из головы. Он никогда не даст согласия на наш брак, сказал он. Крайне уязвленный, я спросил его, чем ему не нравится мадемуазель Добрэй. Он так и не дал мне вразумительного ответа, туманно намекал на какую-то тайну, окружающую мать и дочь. Я отвечал, что женюсь на Марте, а прошлое ее матери меня не интересует. Тогда отец стал кричать, что вообще не желает больше обсуждать эту тему и что я должен отказаться от своей затеи. Такая ужасная несправедливость, такой деспотизм просто взбесили меня, особенно, может быть, потому, что сам он всегда был предупредителен с мадам Добрэй и Мартой и не раз говорил, что надо бы пригласить их к нам. Я совсем потерял голову, и мы всерьез поссорились. Отец кричал, что я целиком завишу от него, и тут, должно быть, я и сказал, что все равно сделаю по-своему, когда его не станет…
