— Наверное, так и есть, — кивнула Гарриет, — но почему вы мне это говорите?
— Поверьте, не для того, чтобы вас обидеть. Но я думаю, многих настораживает, что вы чувствуете то, что чувствуете, а не то, что должны бы чувствовать, по их мнению. Было бы непростительной ошибкой обращать внимание на этих людей.
— Да, — согласилась Гарриет, — но я принадлежу к их числу. Я сама себя настораживаю. И сама никогда не знаю, что я чувствую.
— Это не важно, главное — не пытаться заставить себя чувствовать то, что положено.
Они вошли в Старый двор, и древние буки, самая почтенная из всех институций Шрусбери, укрыли их колеблющимися, изменчивыми тенями, чей узор был обманчивей темноты.
— Но ведь приходится делать выбор, — сказала Гарриет. — И когда мечешься между двумя желаниями — как узнать, какое из них по-настоящему важно?
— Мы можем узнать это только тогда, когда оно берет над нами верх, — ответила мисс де Вайн.
Узорная тень соскользнула на них, словно серебряная цепь. Одна за одной все башни Оксфорда пробили четверть первого — нескладным каскадом дружеского разногласия. У входа в здание Берли мисс де Вайн пожелала Гарриет спокойной ночи и широким шагом, чуть сутулясь, зашагала прочь и исчезла под аркой трапезной.
Странная женщина, подумала Гарриет, и удивительно проницательная. Трагедия жизни Гарриет произошла от желания «чувствовать что положено» к человеку, чьи чувства к ней тоже не выдержали испытания на искренность. И вся последующая неуверенность в своих целях проистекала из твердого намерения никогда больше не спутать стремление к чувству с самим чувством. «Мы можем узнать, что желание по-настоящему важно, только когда оно возьмет над нами верх». Есть ли хоть что-то неизменное в этом тумане неопределенностей? Да, пожалуй: работа — и это несмотря на, казалось бы, серьезные причины оставить эту работу и взяться за что-то другое. Сегодня она доказывала другим разумность своего выбора, но никогда не чувствовала потребности доказывать это самой себе. Она писала то, что считала необходимым писать, и, хотя недавно ей стало казаться, что она может делать это лучше, у нее не было никаких сомнений, что именно это и есть ее призвание. Работа незаметно взяла над ней верх — значит, она по-настоящему важна.
Гарриет еще некоторое время расхаживала туда-сюда по двору, слишком возбужденная, чтобы идти спать. Взгляд ее внезапно упал на клочок бумаги, небрежно брошенный на аккуратный газон. Она машинально подняла бумажку, как ей показалось, чистую, а войдя в Берли, попыталась рассмотреть ее поближе. Это была обычная писчая бумага, и на ней — грубо накорябанный карандашом, словно бы детский, рисунок. Это был неприятный рисунок, совсем не то, что ожидаешь найти на университетском газоне. По-садистски похабный. Он изображал обнаженную, утрированно женственную фигуру, подвергающую варварски унизительному наказанию фигурку неопределенного пола в мантии и академической шапочке. Это был нездоровый рисунок, грязный, издевательский, безумный.
Какое-то время Гарриет с отвращением смотрела на него, в голове ее роились вопросы. Затем она отнесла бумажку наверх в ближайший туалет, бросила в унитаз и спустила воду. Надлежащая участь для подобного изображения, тут и делу конец, но лучше бы вообще не видеть эту пакостную картинку.
Лучше поступает тот, кто, раз уж не возможно не допустить любви, удержи вает ее в подобающем ей месте и полностью отделяет от своих серьезных дел и действий в жизни; ибо если она од нажды вмешается в дела, то взбаламучивает судьбы людей так сильно, что люди никак не могут оставаться верны ми своим собственным целям.[53]
Фрэнсис Бэкон
В профессорской всегда считалось, что воскресенье — лучшая часть встречи выпускников. Официальный ужин и речи остались позади, выпускницы, живущие в Оксфорде, и чрезвычайно занятые гости, которые никак не могли остаться дольше чем на один вечер, покинули колледж. Люди разбрелись, можно спокойно поболтать на досуге с друзьями, не опасаясь, что какая-нибудь очередная зануда возьмет тебя за пуговицу и заведет бесконечный разговор.
Гарриет нанесла официальный визит ректору, посетив прием, на котором подавали херес и печенье, после чего направилась в Новый двор навестить мисс Лидгейт. Комната тьютора по английской словесности была завалена гранками будущей книги о просодических элементах английского стиха от «Беовульфа» до Бриджеса.[54] Поскольку мисс Лидгейт пыталась довести до совершенства принципиально новую просодическую теорию (а застывшее совершенство в научной работе недостижимо), то ей потребовалась новая сложная система условных знаков, которая включала в себя двенадцать разных шрифтов. И так как почерк мисс Лидгейт был неразборчив, а опыт общения с типографией — минимален, на данный момент было напечатано пять вариантов гранок на разных стадиях завершенности и две тетради сфальцованных полос. Приложение все еще оставалось в машинописном виде, а важнейшее предисловие, призванное дать ключ ко всей теме, только предстояло написать. Едва какой-либо раздел переходил в состояние последней вычитки, мисс Лидгейт вдруг понимала, что большой кусок рассуждений необходимо перенести из одной главы в другую. Каждое такое изменение, разумеется, требовало дорогостоящей контрольной корректуры и удаления соответствующих абзацев в пяти версиях набора,[55] поэтому, когда нужно было вписать какую-либо поправку, ученики и коллеги обнаруживали мисс Лидгейт в своего рода бумажном коконе, беспомощно перерывающей кипы гранок в поисках перьевой ручки.
— Боюсь, я ужасно плохо разбираюсь в практической стороне книгоиздания, — пожаловалась мисс Лидгейт, потирая висок, в ответ на вежливые расспросы Гарриет про ее magnum opus.[56] — Это все страшно запутано, а я совсем не умею разговаривать с наборщиками. Хорошо, что у нас будет мисс де Вайн! Вот у кого упорядоченный ум. Ее рукописи — урок нам всем, а ведь работа у нее куда более замысловатая, чем у меня, — все эти тонкости елизаветинских платежных документов и тому подобное, она умеет все так аккуратно рассортировать и выстроить в ясное, четкое повествование. Еще она понимает, как правильно делать сноски, чтобы их можно было всунуть в текст. Мне всегда казалось, что это страшно трудно, и хотя мисс Харпер любезно печатает все мои материалы, но и она, скажем прямо, знает об англосаксах куда больше, чем о наборщиках. Вы ведь помните мисс Харпер? Она поступила на два года раньше вас, Вторая степень по английской литературе, живет на Вудсток-роуд.
Гарриет сказала, что сноски — это ужасно утомительно, и спросила, можно ли посмотреть какую-нибудь часть книги.
— Если вам правда интересно, — ответила мисс Лидгейт, — но я не хочу вам докучать. — Она достала несколько тетрадей оттисков из набитого бумагами ящика. — Не уколитесь, тут приколото несколько рукописных страниц, и еще тут вставки и надписи на полях, но я вдруг придумала, как значительно улучшить мою систему условных обозначений, так что приходится все менять. Думаю, — добавила она нервно, — что наборщики будут сердиться.
Гарриет мысленно согласилась с этим прогнозом, но сказала в утешение, что в издательстве «Оксфорд юниверсити пресс»[57] наверняка привыкли расшифровывать рукописи ученых.
— Иногда я сомневаюсь, что я ученый, — вздохнула мисс Лидгейт. — Пока я обдумываю проблему, все получается четко и ясно, но как только начинаю излагать свои выводы на бумаге, сразу запутываюсь. Как вы управляетесь с сюжетами? Все эти расписания поездов, от которых зависит алиби, — это ведь страшно трудно держать в голове.
— Я сама всегда запутываюсь, — призналась Гарриет. — Мне никогда не удавалось придумать сюжет без, по крайней мере, шести вопиющих ошибок. К счастью, девять читателей из десяти тоже запутываются, так что это не важно. А десятый пишет мне письмо, и я обещаю исправить неточность в следующем издании, но никогда этого не делаю. В конце концов, я пишу книги для развлечения, это совсем не то, что научная работа.
— Тем не менее у вас всегда был ум ученого, — сказала мисс Лидгейт. — И ведь образование, которое вы получили, помогает вам, правда? Я думала, вас ждет академическая карьера.
— Вы разочарованы, что я не стала ученым?
— Вот уж нет, я только рада, что наши студентки выходят в свет и делают такие разные и интересные вещи, если только они делают их хорошо. И, должна сказать, большинство отлично справляется, каждая в своей сфере.
— А каковы нынешние?
— Ну, — сказала мисс Лидгейт, — у нас есть просто прекрасные студентки, и они поразительно много занимаются, учитывая, сколько всего они еще успевают вне учебы, только иногда я беспокоюсь, что они переутомляются и слишком мало спят. Тут ведь еще и молодые люди, и автомобили, и вечеринки, их жизнь настолько полнее, чем у довоенного поколения, пожалуй, даже полнее, чем в ваши дни. Боюсь, нашего старого ректора хватил бы удар, если бы она увидала сегодняшний колледж. Я сама порой вздрагиваю, и даже декан — вот уж у кого широкие взгляды! — и та считает, что трусы и бюстгальтер не самый подходящий туалет, чтобы загорать на газоне. И дело даже не в мужчинах-студентах, они-то ко всему привыкли, но ведь главы мужских колледжей приходят с визитом к ректору, и хорошо бы они могли пройти по двору Шрусбери, не краснея. Мисс Мартин пришлось настоять на купальниках, пусть с открытой спиной, но это специальная одежда для загорания, а не нижнее белье!
