— Что вы будете пить? — осведомился его обладатель низким, утробным голосом. И тут же над плечом Уимзи угрожающе заколыхалась селедка.
— Спасибо, — ответил Уимзи, — я только что пообедал… Только что пообедал, — прокричал он еще раз, повысив голос, — сыт по горло!
К нему на помощь пришла Марджори, решительно повторившая отказ еще более пронзительным голосом.
— Ваня, убери этот кошмар. Меня тошнит от него. И дай нам чаю, чаю, чаю!
— Чаю, — откликнулся полутруп, — они хотят чаю! А что вы думаете о музыкальной поэме Станислава? Сильно и современно, да? Душа, восстающая в толпе, бунт в самом центре механистичного мира. Буржуазии будет о чем подумать.
— Все это чушь! — прокричал кто-то в ухо Уимзи, когда полутруп отвернулся. — Буржуазная музыка. Ничего особенного. Вы бы слышали «Экстаз, вызываемый буквой Z» Вриловича. Чистая вибрация, без всяких там старомодных мелодий. Станислав очень много о себе думает, но все это старо как мир. За всеми его диссонансами слышится переход в консонанс. Гармония в камуфляже. Чушь. Они все без ума от него, потому что он рыжий и худой.
Сам собеседник Уимзи явно не имел этих грехов, так как был лысым и круглым, как бильярдный шар.
— Ну что можно сделать со старомодными инструментами наших оркестров? — примирительно заметил Уимзи. — Диатоническая гамма. Тринадцать несчастных буржуазных полутонов. Чтобы выразить бесконечную сложность современных чувств, нужна октава хотя бы из тридцати двух.
— А при чем тут октава? — воскликнул толстяк. — Пока мы не отбросим октаву со всеми ее сентиментальным ассоциациями, нам не избавиться от оков условностей.
— Как отважно! — восхитился Уимзи. — Я бы отказался и от нот. В конце концов, кошкам не требуются ноты, чтобы исполнять свои мощные концерты по ночам. Жеребцы не задумываются об октавах и интервалах, когда ржут. И лишь человек, скованный мертвящими условностями… а, привет, Марджори, в чем дело?
— Пойди поговори с Райлендом Воэном, — сказала Марджори. — Я сказала ему, что ты поклонник Филиппа Бойза. Ты читал хоть одну его книгу?
— Кое-что читал, но, кажется, мне надо прийти в себя.
— Через час тебе станет еще хуже. Лучше иди сейчас, — и она потащила его к газовой печи, где на полу на подушке сидел очень высокий мужчина, поедавший вилкой черную икру прямо из банки. Поздоровался он с несколько мрачным видом.
— Отвратительное место, — сообщил он. — И плита слишком горячая. Выпейте что-нибудь. Что здесь еще делать? Я пришел только потому, что сюда заходил Филипп. Привычка, знаете ли. Терпеть не могу этот дом, но пойти больше некуда.
— Вы, конечно, хорошо его знали, — ответил Уимзи, усаживаясь на пустой бумажный пакет и сожалея о том, что на нем нет купального костюма.
— Я был его единственным настоящим другом, — горестно поведал Райленд Воэн. — Все остальные только доили его, воровали мысли. Мартышки! Попугаи! Вся эта свора.
— Я читал его книги, и они мне очень нравятся, — с некоторой долей искренности сообщил Уимзи. — Но мне он показался несчастным человеком.
— Его никто не понимал, — подтвердил Воэн. — Считали, что у него тяжелый характер — а у кого был бы легкий после стольких лет борьбы? Они сосали из него кровь, а эти воры-издатели отнимали у него все до последней монеты. А потом еще эта стерва отравила его. Господи, что за жизнь!
— Да, но что ее подвигло на это, если, конечно, это она?
— Конечно, она. И все из-за черной злобы и ревности. Потому что она способна только на халтуру. У Харриет Вейн тот же задвиг, что и у всех этих чертовых женщин они считают, что на что-то способны. Они ненавидят мужчин и ненавидят их работу. Мало ей было заботиться о таком гении, как Фил? Он ведь советовался с ней — с ней! Боже милостивый!
— И он пользовался ее советами?
— Пользовался ли он? Да она ему в них отказывала. Заявляла, что не хочет судить о чужой работе. Чужой! Какова наглость! Конечно, она ничего не понимала, но неужели сама не могла осознать всю разницу между ним и собой? Вообще-то напрасно Филипп с ней связался. Гениям все должны служить, а не спорить с ними. В свое время я его предупреждал, но он просто потерял голову. А потом еще решил на ней жениться!
— С чего бы это? — поинтересовался Уимзи.
— Наверное, последствия церковного воспитания. Горестное было зрелище. К тому же, я думаю, этот Эркхарт на него повлиял. Скользкий адвокатишка — вы его знаете?
— Нет.
— Вцепился в Филиппа наверняка по поручению семейства. Я видел, как он влияет на Фила, еще задолго до неприятностей. Может, и хорошо, что он умер. Отвратительно было бы наблюдать за тем, как он превращается в среднего обывателя.
— И когда его кузен начал так сильно влиять на него?
— Около двух лет назад; может, немного больше. Стал приглашать его на обеды, то се. Как только я его увидел, я сразу понял, что он погубит Филиппа и физически, И духовно. Филиппу нужна была свобода действий, а когда рядом существовала эта женщина, кузен да еще папаша где-то на заднем плане… Но что теперь размахивать руками! Остались книги, а это лучшая его часть. По крайней мере, он доверил мне свои права. Харриет Вейн хотя бы на это не удалось наложить свою лапу.
— Не сомневаюсь, что в ваших руках они в полной безопасности, — промолвил Уимзи.
— И все же стоит представить себе, что он еще мог бы сделать, — пробормотал Воэн, устремляя на лорда Питера печальный взгляд налившихся кровью глаз. — Застрелиться хочется, правда?
Уимзи выразил горячее согласие.
— Кстати, — добавил он, — вы ведь провели с ним последний день, до того как он отправился на обед к кузену. Вы не думаете, что у него могло быть при себе что-то вроде яда? Не хочу показаться циничным, но он ведь не был счастлив, и ужасно думать, что он…
— Нет, — перебил его Воэн, — нет. Готов поклясться, что у него ничего не было. Он бы сказал мне, он мне очень доверял в последние дни и делился со мной абсолютно всем. Его глубоко оскорбила эта проклятая женщина, но он бы не ушел, не сказав мне и не попрощавшись со мной. К тому же он никогда бы не выбрал такой путь. Да и с чего бы? Я мог ему дать…
Он оборвал себя, кинул взгляд на Уимзи, но, увидев на его лице сочувственное внимание, продолжил:
— Помню, мы с ним говорили о наркотиках — о гиосцине, там, веронале… И он сказал: «Если я когда-нибудь захочу уйти, ты, Райленд, покажешь мне путь». И я бы это сделал, если бы он действительно захотел. Но мышьяк! Филипп, который так любил красоту! Неужели вы думаете, он выбрал бы мышьяк, средство провинциального отравителя? Это абсолютно невозможно.
— Да уж, не самая приятная штука, — согласился Уимзи.
— Вот смотрите! — хрипло и настойчиво произнес Воэн, который все время запивал икру бренди и уже начинал терять самоконтроль. — Смотрите! Видите? — Он достал из нагрудного кармана маленький пузырек. — Это будет ждать до тех пор, пока я не закончу издавать его книги. Знаете, когда смотришь на это, чувствуешь себя спокойнее. Выйти через ворота из слоновой кости — это классика, мне это напоминает классику. Эти люди только посмеялись бы, но вам незачем передавать им мои слова… Смешно звучит «tendebantque manus ripae ulterioris amore, ulterioris аmore»[1] — как там это место о душах, которые сбиваются в кучу, как листья у Валломброзы? — нет, это у Мильтона — amorioris ultore, ultoriore [2]. Черт побери! Бедный Фил!
Здесь мистер Воэн разрыдался, поглаживая свой пузырек.
Уимзи, у которого в голове стучало так, как если бы он находился в машинном отделении, осторожно встал и отошел в сторону. Женский голос завел венгерскую песню, плита раскалилась добела. Марджори сидела в углу с компанией каких-то мужчин, и Уимзи принялся подавать ей сигналы бедствия. Однако один из ее соседей, судя по всему, читал ей в это время стихи, прильнув губами к самому уху, а другой делал какой-то набросок на обратной стороне конверта под аккомпанемент взрывов веселья. Певица, выведенная из себя этим гвалтом, оборвала песню на полуфразе и сердито воскликнула:
— Этот шум невыносим! Не дают петь! Я не слышу сама себя! Замолчите! Я начну сначала.
Марджори вскочила и начала извиняться:
— Прости, Нина, я не умею управлять твоим зверинцем. Мы вам только все испортили. Извини, Мария, я сегодня не в настроении. Я лучше заберу Питера и пойду. Споешь мне как-нибудь отдельно, когда я буду чувствовать себя получше. До свидания, Нина, мы получили огромное удовольствие. Борис, это лучшее, что ты написал, правда, я не все расслышала. Питер, скажи им, что у меня сегодня отвратительное настроение, и отвези меня домой.
— Это правда, — подтвердил Уимзи, — нервы, знаете ли, плохо влияют на манеры.
— Манеры можете оставить для буржуазии, — неожиданно громко изрек какой-то бородач.
— Абсолютно верно, — согласился Уимзи. — Отвратительные формальности, которые в чем нас только не ограничивают. Пойдем, Марджори, иначе мы все тут станем вежливыми.
