– Я не ходил!
– Оставьте, мистер Леонидис.
– Да нет, вы перепутали. Не я пошел к нему, а он сам вызвал меня. Он что-то услышал в Сити. Очевидно, прошел какой-то слух. Ему всегда становилось все известно. Кто-то ему сказал. Он за меня взялся как следует, и я, конечно, не выдержал… Все ему выложил. Сказал, что мучаюсь не столько из-за денег, сколько от сознания, что подвел его, не оправдал его доверия! – Роджер судорожно сглотнул. – Дорогой отец, – проговорил он. – Вы и представить себе не можете, как он ко мне отнесся. Никаких упреков. Сама доброта. Я сказал ему, что помощь мне не нужна, даже лучше, если он не станет помогать. Я бы предпочел уехать, как и собирался. Но он и слышать ничего не хотел. Настаивал на том, чтобы прийти мне на помощь и снова поставить на ноги нашу фирму.
– И вы хотите, чтобы мы поверили, будто ваш отец собирался оказать вам финансовую поддержку? – резко сказал Тавернер.
– Ну разумеется. Он тут же написал своим маклерам и отдал распоряжения.
Очевидно, он заметил выражение недоверия на лицах обоих инспекторов. Он покраснел.
– Слушайте, – сказал он, – письмо до сих пор у меня. Я обещал отцу отправить его по почте. Но потом… такое потрясение… суматоха… Я, конечно, забыл про него. Оно, наверно, у меня в кармане.
Он достал бумажник и долго в нем копался. Но наконец нашел, что искал: мятый конверт с маркой, адресованный, как я, наклонившись, увидел, господам Грейторексу и Ханбери.
– Прочтите сами, – добавил Роджер, – если мне не верите.
Отец вскрыл письмо. Тавернер подошел и встал у него за спиной. Я тогда его не читал, но прочел позже. Господам Грейторексу и Ханбери поручалось реализовать какие-то капиталовложения и прислать к нему на следующий день кого-то из членов фирмы за получением инструкций. Деловая часть письма осталась для меня темной, но суть была ясна: Аристид Леонидис готовился еще раз подставить сыну свое плечо.
Тавернер сказал:
– Мы дадим вам за него расписку.
Роджер взял расписку и встал:
– Это все? Теперь вы поняли, как все происходило?
Вместо ответа Тавернер спросил:
– Мистер Леонидис отдал вам письмо, и вы ушли? Что вы делали дальше?
– Я бросился к себе. Моя жена как раз вернулась домой. Я рассказал ей, как собирается поступить отец. Как он изумительно ведет себя. Я… право, я едва сознавал, что делаю.
– И как скоро после этого стало плохо вашему отцу?
– Постойте, дайте подумать… наверное, через полчаса, а может, через час прибежала Бренда. Очень испуганная. Сказала, что с ним неладно. Я бросился с ней туда. Но это я уже вам рассказывал.
– Когда вы были у отца в первый раз, заходили вы в ванную, примыкающую к комнате отца?
– Не думаю. Нет… уверен, что не заходил. А в чем дело, неужели вы могли подумать, что я…
Отец сразу же погасил вспышку негодования – он поднялся и пожал Роджеру руку.
– Благодарю вас, мистер Леонидис, – сказал он. – Вы нам очень помогли. Но рассказать все вы должны были раньше.
Когда дверь за Роджером захлопнулась, я встал и подошел к отцовскому столу, чтобы взглянуть на письмо.
– Оно может быть и подделкой, – с надеждой проговорил Тавернер.
– Может, – отозвался отец, – но я не думаю. По моему мнению, это соответствует действительности. Старый Леонидис собирался вызволить сына из беды. И ему при жизни удалось бы это гораздо лучше, чем Роджеру после его смерти. Тем более что завещание, как выясняется, отсутствует, и размеры наследства Роджера теперь весьма спорны. Следует ожидать проволочек и разных осложнений. В теперешней ситуации крах неминуем. Нет, Тавернер, у Роджера Леонидиса и его жены не было мотива для устранения старика. Наоборот… – Он вдруг умолк и задумчиво, как будто его осенила внезапная мысль, повторил: – Наоборот…
– О чем вы подумали, сэр? – осведомился Тавернер.
Отец медленно проговорил:
– Проживи Аристид Леонидис еще сутки, и Роджер был бы спасен. Но старик не прожил суток. Он умер внезапно и трагически через каких-то полтора часа.
– Гм, – отозвался Тавернер. – Думаете, кто-то из домашних хотел, чтобы Роджер разорился? Кто-то, у кого были свои финансовые интересы? Сомнительно.
– А как там выходит по завещанию? Кто реально получает деньги старого Леонидиса?
Тавернер досадливо вздохнул:
– Сами знаете, что за публика эти адвокаты. Прямого ответа из них клещами не вытянешь. Существует старое завещание. Сделанное сразу, как только он женился вторично. По этому завещанию та же сумма отходит миссис Леонидис, гораздо меньшая – мисс де Хевиленд, остальное поделено между Филипом и Роджером. Казалось бы, поскольку новое завещание осталось неподписанным, на поверхность выплывает старое. Но не тут-то было. Во-первых, составление нового завещания аннулирует прежнее. А кроме того, имеются свидетели его подписания и «намерения завещателя». Если выяснится, что старик умер, не оставив завещания, с наследством начнется неразбериха. Очевидно, вдова в этом случае получит все или по крайней мере право на пожизненное владение.
– Стало быть, если завещание пропало, выигрывает от этого Бренда Леонидис?
– Да. Если тут проделан какой-то трюк, то, скорее всего, за этим стоит она. А трюк явно проделан. Но, черт меня побери, если я понимаю, каким образом.
Я тоже не понимал. Мы оказались редкостными тупицами. Но, надо сказать, мы рассматривали это дело не с той точки зрения.
После ухода Тавернера наступило недолгое молчание. Затем я спросил:
– Отец, убийцы – какие они?
Старик задумчиво устремил на меня глаза. Мы так хорошо понимали друг друга, что он сразу угадал, к чему я клоню. И поэтому ответил серьезно:
– Понимаю. Сейчас для тебя это важно, очень важно… Убийство близко коснулось тебя. Ты больше не можешь оставаться в стороне.
Меня всегда интересовали – как любителя, конечно, – наиболее эффектные случаи, попадавшие в Отдел уголовного розыска. Но, как сказал отец, я интересовался этим как сторонний наблюдатель, глядя, так сказать, через стекло витрины. Но теперь – о чем гораздо раньше меня догадалась София – убийство стало для меня доминирующим фактором моей жизни.
Старик продолжал:
– Не знаю, меня ли надо об этом спрашивать. Я мог бы свести тебя с кем-нибудь из наших придворных психиатров, которые на нас работают. У них все эти проблемы разложены по полочкам. Или же Тавернер мог бы ознакомить тебя с нашей кухней. Но ты ведь, как я понимаю, хочешь услышать, что я, лично я, думаю о преступниках, опираясь на мой опыт?
– Да, именно этого я хочу, – ответил я.
Отец обвел пальцем кружок на своем столе.
– Какими бывают убийцы? Что же, иные из них, – по лицу его скользнула невеселая улыбка, – вполне славные малые.
Вид у меня, вероятно, был озадаченный.
– Да, да, вполне, – повторил он. – Обыкновенные славные малые вроде нас с тобой – или вроде Роджера Леонидиса, который только что отсюда вышел. Видишь ли, убийство – преступление любительское. Я, разумеется, говорю об убийстве того типа, какой имеешь в виду ты, а не о гангстерских делах. Очень часто возникает чувство, будто этих славных заурядных малых убийство, так сказать, постигло случайно. Один очутился в трудном положении, другой в чем-то страшно нуждался – в деньгах или в женщине, – и вот они убивают, чтобы завладеть необходимым. Тормоза, действующие у большинства из нас, у них не срабатывают. Ребенок, тот переводит желание в действие без угрызений совести. Ребенок рассердился на котенка и, сказав: «Я тебя убью», – ударяет его по голове молотком, а потом безутешно рыдает из-за того, что котенок больше не прыгает! Как часто дети пытаются вынуть младенца из коляски и утопить его, потому что младенец узурпировал внимание взрослых или мешает им. Они достаточно рано узнают, что убивать «нехорошо», то есть их за это накажут. По мере взросления они уже начинают чувствовать, что это нехорошо. Но некоторые люди на всю жизнь остаются морально незрелыми. Они хотя и знают, что убивать нехорошо, но этого не чувствуют. Мой опыт говорит мне, что убийцы, в сущности, никогда не испытывают раскаяния… Это, возможно, и есть клеймо Каина. Убийцы «не такие, как все». Они особенные, убийство – зло, но их это не касается. Для них оно необходимость, жертва «сама напросилась», это был «единственный выход».
– А не думаешь ли ты, – сказал я, – что кто-то ненавидел старого Леонидиса, ненавидел, скажем, очень давно – может ли это быть причиной?
– Ненависть в чистом виде? Сомневаюсь. – Отец с любопытством посмотрел на меня. – Когда ты говоришь «ненависть», ты, очевидно, разумеешь под этим словом неприязнь в крайней степени. Но, скажем, ненависть из-за ревности совсем иное дело. Она проистекает из смеси любви и разочарования. Констанс Кент, говорят, очень любила своего новорожденного братца, которого убила. Но она завидовала тому вниманию, которым он был окружен. Думаю, что люди чаще убивают тех, кого любят, чем тех, кого ненавидят. Возможно, потому, что только тот, кого любишь, способен сделать твою жизнь невыносимой.
