– Так-так. Я вам уже говорил, что это преступление типичное.
– Ах! – мосье Горон насторожился. – Ну говорили, говорили. И очень интересно узнать, что вы имели в виду?
– А то, – сказал Дермот, – что это домашнее преступление. Уютное, удобное, аккуратное преступление, какие чаще всего зарождаются в недрах семьи.
Мосье Горон провел дрожащей рукой по лбу. Он поглядел по сторонам, как бы в поисках поддержки.
– Доктор, – сказал он, – вы это серьезно?
Дермот присел на край круглого столика. Он запустил пальцы в свои густые темные волосы, разделенные косым пробором. Он, казалось, старался сосредоточиться, но темные глаза смотрели пронзительно.
– Человека убили девятью ударами кочерги, хоть и одного вполне хватило бы. Что на это сказать? Вы говорите: «Грубо; бессмысленно; просто дело рук сумасшедшего». И далее вы отворачиваетесь от тихого семейного круга, где, по вашему мнению, никто не способен на такое зверство.
Но ведь тут нарушена простая логика преступления. Во всяком случае, англосаксонского преступления, а нельзя не вспомнить, что эти люди – англичане. Обычный убийца, с очевидными и ясными мотивами, не станет так зверствовать. Зачем? Его дело – убить и как можно тщательней замести следы.
А вот в семье, где людям приходится постоянно сдерживаться, потому что они живут вместе, по обиды накапливаются, и отношения делаются все невыносимей, – в семье рано или поздно может произойти взрыв, и принимает это порой такие чудовищные формы, каких нашему брату и не понять. В семье случаются уму непостижимые вещи.
Ну поверили бы вы, что хорошо воспитанная женщина из самой богобоязненной семьи зарубит топором сначала мачеху, а потом и собственного отца только из-за смутных семейных трений? Что почтенный страховой агент, в жизни не обидевший жену грубым словом, размозжит ей череп кочергой? Что спокойная шестнадцатилетняя девочка перережет горло младенцу-брату только из-за того, что не выносит мачеху? Не верите? Недостаточные мотивы? И, однако же, все это было!
– Значит, все они были чудовища, – сказал мосье Горон.
– Ничего подобного, самые обычные люди, как мы с вами. А миссис Нил…
– Ага! Ну, так что же?
– Миссис Нил, – ответил Дермот, не отрывая глаз от своего собеседника, – что-то видела. Не спрашивайте меня – что! И она знает, что убил кто-то из членов семьи.
– Тогда какого же черта она молчит?
– Может быть, она не знает, кто именно.
Мосье Горон покачал головой, сардонически улыбаясь.
– Доктор, по-моему, это все не дело. И боюсь, что на вашей психологии тут далеко не уедешь.
Дермот вынул из кармана желтую пачку «Мериленда». Он зажег сигарету, потом, прищелкнув, погасил зажигалку и посмотрел на Горона таким взглядом, что тому сделалось немного не по себе. Дермот улыбался, но его улыбка выражала лишь радостное удовлетворение человека, уверенного в собственной теории. Он затянулся, выпустил колечко дыма, и оно поплыло в ярком свете люстры.
– В тех показаниях, какие вы сами же мне передавали, – сказал Дермот глубоким, ровным голосом, которым он умел почти гипнотизировать людей, – один из членов этой семьи допустил намеренную, грубую, явную ложь, – он выдержал паузу. – Сказать вам, какую именно, или не стоит?
Мосье Горон облизал губы.
Но он не успел ответить. Дверь кабинета – а Дермот уже указывал на нее, как бы для иллюстрации своих соображений, – дверь кабинета распахнулась. Дженис Лоуз, заслоняя глаза рукой, появилась на пороге.
Видно было, что эта комната до сих пор ее пугает. Она быстро, по-детски взглянула на пустой вращающийся стульчик, вздрогнула, уловив отвратительный запах дезинфекции; но тихо вошла в кабинет, прикрыв за собой дверь. Ярко выделяясь черным платьем на белом фоне обшивки, она по-английски обратилась к Дермоту.
– А я уж думаю, куда это вы подевались, – с упреком сказала она, – вышли в холл и – фьюить! – Она жестом изобразила, как они исчезли.
– Да-да, мадемуазель? – всполошился мосье Горон.
Дженис не обратила на него никакого внимания. Казалось, она собирается с духом и вот-вот взорвется. Но она еще долго молчала, вглядываясь в лицо Дермота, и только после этого со всей своей юной непосредственностью выпалила:
– По-вашему, мы жутко отнеслись к Еве, да ведь?
Дермот улыбнулся.
– По-моему, вы благородно ее защищали, мисс Лоуз. Но вот ваш братец… – и тут, как он ни старался сдержаться, челюсти у него сжались сами собой, и в нем вспыхнула злость.
– Вы не понимаете нашего Тоби, – крикнула Дженис и топнула ножкой.
– Возможно.
– Тоби ее любит. Тоби – открытая душа с прямыми взглядами.
– Sancta simmmmplicitas!
– Это значит «святая простота», да? – тут же спросила Дженис. Она смерила Дермота взглядом. Она изо всех сил старалась сохранить свой всегдашний дерзкий и легкий тон. – Ладно, мне-то что… Но вам не мешало бы войти и в наше положение. Ведь все-таки… – и она показала на вращающийся стульчик.
– Его нет, – продолжала Дженис. – Только об этом мы все и можем сейчас думать. Ну и вдруг ни с того ни с сего это обвинение… А мы не в том состоянии, чтобы спокойно ответить: «Что за нелепость, не может быть, и даже глупо это объяснять и доказывать». Тут не знаю, кем надо быть, чтобы так спокойно ответить.
Дермот не мог не признать, что она права. Он улыбнулся, и это придало ей храбрости.
– Вот почему, – продолжала Дженис, – я хотела задать вам один вопрос. По секрету. Только по секрету, можно?
– Как же! – опередив Дермота, безмятежно отвечал мосье Горон. – М-м, где сейчас миссис Нил?
Лицо Дженис омрачилось.
– Выясняет отношения с Тоби. Мама и дядя Бен скромно удалились. Но вопрос, который я хотела задать… – Она запнулась, потом глубоко вздохнула и посмотрела прямо на Дермота. – Помните, вы с мамой говорили о том, как папа интересовался тюрьмами?
Почему-то на последнем слове голос ее зазвенел угрозой.
– Ну и? – спросил Дермот.
– И вот я подумала… Помните, еще все вспоминали, какой у папы был странный вид в тот вечер? Как он вернулся с прогулки и отказался от театра, и был весь бледный, и у него дрожали руки? И вот я вспомнила, когда еще он был совсем такой же… Один-единственный раз…
– Ну?
– Лет восемь назад, – сказала Дженис, – к нему подлизывался один старый подхалим, звали его Финистер; он ввязал папу в какие-то дела, а потом надул. Подробностей не знаю; я была еще маленькая и не интересовалась делами. Теперь, прав да, тоже не интересуюсь. Я только помню, что они с папой страшно разругались.
Мосье Горон, приложивший в знак внимания руку к уху, выразил недоумение.
– Это, конечно, очень интересно, – сказал префект, – но, откровенно говоря, я не понимаю…
– Подождите! – перебила его Дженис и снова обратилась к Дермоту. – У папы была плохая память на лица. Но иногда он совершенно неожиданно вдруг вспоминал, где кого видел. И вот, когда Финистер выкручивался и оправдывался (но возместить папе убытки он и не подумал), папа вдруг вспомнил, что это за тип.
Оказывается, это был никакой не Финистер, а заключенный Макконклин, которого отпустили на поруки, а он обманул и скрылся. Папа тогда еще им интересовался, а Макконклин про это ничего не знал. И вот, здравствуйте, опять Макконклин.
Когда он увидел, что его узнали, он стал плакать и умолять папу не выдавать его полиции. Предложил вернуть деньги. Говорил про жену и малых деток. Говорил, что готов на все, на все, только бы папа не засаживал его обратно в тюрьму. Мама говорит, папа стал бледный, как смерть, вышел в ванную, и там его вырвало. Но это ничего не значит. По-моему, он бы и родную дочь туда засадил, если бы считал, что она того заслуживает.
Дженис умолкла.
Она выпалила все это одним духом, у нее пересохли губы. Она обводила глазами кабинет, будто надеялась, что среди горок вдруг окажется отец.
– Ну и он сказал Финистеру: «Даю вам двадцать четыре часа на то, чтобы скрыться. А по истечении этого срока все сведения о вашей новой жизни – адрес, новое имя, все – будут переданы в Скотленд-Ярд». Так он и сделал. Финистер умер в тюрьме. Мама говорит, папа потом несколько дней совсем есть не мог. Понимаете, этот Финистер ему нравился.
Последнее слово Дженис произнесла с какой-то странной значительностью.
– Вы не думайте только, что я вредная, что я ей завидую. Вот уж нет! Просто вам может так показаться. Ладно, лучше уж честно, – она посмотрела Дермоту прямо в глаза. – Как вы думаете – может быть, Ева Нил когда-то сидела в тюрьме?
Внизу, в гостиной, остались только Ева и Тоби. Горел лишь торшер под золотисто-желтым абажуром, да и тот стоял в самом дальнем углу. Еве не хотелось видеть лицо Тоби в ярком свете, да и ему не хотелось особенно разглядывать ее лицо.
Ева искала сумочку и от волнения никак не могла найти. Она бродила по комнате, разыскивая сумочку по несколько раз в одном и том же месте; но когда она приблизилась к двери, Тоби кинулся ей наперерез.
