Такими же вялыми показались мне подростки в колонне, подошедшей ко входу почти одновременно со мной. В ее рядах маршировали ребята и юноши самого различного возраста — лет от двенадцати до двадцати, самой различной внешности и самого различного роста. Общим у них было только одно: они двигались, как солдаты армии, потерпевшей поражение.
Порядок в колонне поддерживали два парня постарше — очевидно, старосты. Вслед за ребятами я вошел в большой вестибюль, скудно обставленный старой мебелью. Оба вожака сразу направились к столу для игры в пинг-понг, один из них вынул из кармана куртки целлулоидный мячик и они принялись гонять его ракетками. Часть ребят сгрудилась около стола, некоторые занялись комиксами, а остальные окружили меня. Один из них — юноша, которому давно бы следовало бриться, — приблизился ко мне почти вплотную; на лице у него сияла улыбка, тут же, впрочем, исчезнувшая. Он ткнулся плечом в мое плечо (так тыкаются носом собаки, когда хотят узнать, не собираетесь ли вы обидеть их) и спросил:
— Вы наш новый воспитатель?
— Нет. Я думал, ваш воспитатель мистер Пэтч.
— Ну, его у нас ненадолго хватит. — Ребята помладше захихикали, и мой собеседник ответил им гримасой, как комик, отпустивший удачную шутку. — У нас тут отделение для буйных.
— Особого буйства я пока не заметил… А где мистер Пэтч?
— В столовой, но с минуты на минуту должен прийти, и у нас начнется час организованных развлечений.
— Для своего возраста ты кажешься довольно-таки циничным. Сколько тебе лет?
— Девяносто девять. — Окружавшие нас ребята одобрительно зашептались. — Мистеру Пэтчу только сорок девять, и ему трудно играть роль моего папаши.
— Возможно, я могу поговорить с миссис Мэллоу?
— Она у себя в комнате. Пьет, как всегда в это время. — Искорки злорадства в глазах юноши то гасли, то вспыхивали вновь. — Вы чей-нибудь отец?
— Нет.
Игроки в пинг-понг продолжали перебрасывать мячик взад и вперед, и его щелканье напоминало какой-то бессмысленный разговор.
— Конечно, не отец, — мотнул головой один из подростков.
— Тогда, может, мать? — осклабился юноша.
— И на нее не похож… Бюста нет.
— Да будет вам! — остановил я ребят. Как бы зло они ни шутили, я глазами видел, что каждому из них хотелось видеть на моем месте своего отца или мать.
Подростки замолчали. Мой собеседник снова улыбнулся, и на этот раз улыбка держалась у него на губах гораздо дольше.
— Как ваша фамилия? — спросил он. — Я — Фредерик Тинделл третий.
— А я — Лу Арчер первый.
Я взял его за руку и отвел в сторону. Он, правда, тут же освободился, но без возражений сел рядом со мной на кушетку с порванным кожаным сиденьем. Кто-то поставил на проигрыватель заигранную пластинку с пронзительной мелодией, и двое подростков начали кривляться под музыку.
— Ты знал Тома Хиллмана, Фред?
— Немного. Вы его отец?
— Опять! Я же объяснил.
— Взрослые не всегда говорят правду. Мой отец сказал мне, что отправляет меня в военную школу… Он большая шишка в правительстве, — без всякой гордости добавил Фред и уже другим тоном продолжал: — Том Хиллман тоже не ужился со своим отцом и тот обманом притащил его сюда. — Юноша с горечью усмехнулся.
— Том разговаривал с тобой об этом?
— Почти нет. Да он и пробыл-то здесь пять… нет, шесть дней. Его привезли в воскресенье, а в субботу вечером он уже смылся. — Фред беспокойно поерзал на потрескивавшей под нами коже кушетки. — Вы не из фараонов?
— Нет.
— А я подумал… Вы задаете вопросы, как фараон.
— Разве Том сделал что-нибудь такое, что могло заинтересовать фараонов?
— Все мы не без греха. — Фред обвел взглядом комнату, секунду-другую наблюдал за жалким кривляньем подростков и равнодушно отвернулся. — Если ты уже не стал несовершеннолетним преступником, в Восточное крыло тебя не пошлют. Меня вот тоже назвали «преступником с вполне сформировавшимися уголовными наклонностями». Я подделал фамилию своего высокопоставленного папаши на чеке в пятьдесят долларов и отправился в Сан-Франциско на уик-энд.
— Ну, а что натворил Том?
— По-моему, спер автомобиль. Он сам говорил, что отделался бы испытательным сроком, если бы дело дошло до суда, но отец побоялся огласки и притащил его сюда. Кажется, у них с отцом произошел крупный разговор… А почему вы так интересуетесь Томом?
— Предполагается, что я должен найти его.
— И снова доставить сюда?!
— Сомневаюсь, что теперь его примут обратно.
— Вот везет человеку! Я бы тоже удрал отсюда, да некуда. Мой папаша немедленно передаст меня тем, кто занимается малолетними преступниками. И хлопот со мной будет меньше и деньги сэкономит.
— А у Тома было куда уйти?
Фред вздрогнул и искоса взглянул на меня.
— Это я вам не говорил.
— Правильно. Я просто спрашивал.
— Он не сказал бы мне, если бы у него и было какое-нибудь местечко.
— С кем он дружил в школе?
— Ни с кем. Как-то вечером я заходил к нему, но разговора у нас не получилось.
— Но он сказал хотя бы куда намерен отправиться?
— Никаких намерений у него не было. В субботу вечером он подбивал нас поднять в общежитии бучу в знак протеста, а мы его не поддержали, струсили. Вот он и решил смыться. Он прямо кипел от возмущения.
— Том не казался тебе… как это выражаются врачи… ну» эмоционально неустойчивым, что ли?
— А мы тут все такие. — Фред постучал себя пальцем по лбу и скривил лицо, изображая сумасшедшего. — Вы бы взглянули на мою медицинскую карту!..
В комнату вошел мистер Пэтч, и танцевавшие ребята мгновенно сделали вид, что борются, комиксы исчезли, игроки в пинг-понг спрятали мячик.
Мистер Пэтч оказался человеком средних лет, лысеющим, с дряблыми щеками, довольно заметным животом и жирной грудью; одет он был в помятый костюм из рыжевато-коричневого габардина. На его лице застыла надменная гримаса, как-то не вязавшаяся с маленьким ртом и тонкими губами.
Пэтч подошел к проигрывателю и выключил его.
— Сейчас не время для музыки, ребята, — сказал он. — Время для музыки — после ужина, от семи до семи тридцати… Запомни это, Диринг, — обратился он к одному из юношей, только что игравшему в пинг-понг. — Никакой музыки днем. В ответе будешь ты.
— Слушаюсь, сэр!
— Вы, кажется, играли в пинг-понг?
— Немножко побаловались, сэр.
— Где вы достали мячик? Насколько мне известно, все они закрыты в ящике моего стола.
— Так точно, сэр.
— Тогда где же вы взяли свой?
— Не знаю, сэр. — Диринг начал рыться в кармане куртки. Это был высокий худой юноша с большим адамовым яблоком; казалось, как раз тот спрятанный мячик и перекатывается у него в горе. — Должно быть, я нашел его.
— Где? В моем столе?
— Нет, сэр. По-моему, на усадьбе.
— Крадучись, словно злодей в дешевой мелодраме, Пэтч подошел к Дирингу.
— Ты купил этот мяч, не правда ли, Диринг? — тоном исстрадавшегося человека говорил он. — А ведь тебе известно, что правила нашего внутреннего распорядка запрещают приносить сюда свои мячики. Известно, не так ли?
— Да, сэр.
— В таком случае дай мне его, Диринг.
Юноша подчинился. Пэтч положил мячик на пол, раздавил каблуком и вернул Дирингу.
— Извини, я должен подчиняться нашим правилам, как должен подчиняться им и ты. — Он повернулся к подросткам. — Ну-с, ребята, что там у нас на повестке дня?
— По-моему, я. — Поднявшись с кушетки, я представился и спросил, не можем ли мы побеседовать с глазу на глаз.
— Пожалуй, можем, — ответил Пэтч с несколько встревоженной улыбкой, как будто опасался, что я и в самом деле могу оказаться его преемником. — Прошу в мой кабинет, если его можно так назвать. Диринг и Бенсон, оставляю ребят на ваше попечение.
Кабинет Пэтча представлял собой каморку без окон, с заваленным бумагами столом и двумя стульями. Он закрыл дверь, чтобы не мешал доносившийся из вестибюля шум, включил настольную лампу и со вздохом сел.
— Вы хотели поговорить об одном из моих ребят?
— О Томе Хиллмане.
Это имя подействовало на него угнетающе.
— Вы представляете его отца?
— Отнюдь. Мне поручил переговорить с вами доктор Спонти. Я частный детектив.
— Понимаю. — Пэтч сделал гримасу. — Наверное, Спонти, как обычно, валит все на меня?
— Он говорил, что-то об излишней горячности.
— Чушь! — Пэтч стукнул кулаком по столу, его лицо побагровело, потом сделалось бледным, как выцветшая фотография. — Спонти редко соприкасается с этими скотами, а я хорошо знаю, когда и как применять дисциплину, — недаром работаю с подростками уже двадцать пять лет.
— И это, безусловно, сказывается на вас. Пэтч с усилием взял себя в руки:
— Что вы! Я люблю свою работу. Честное слово! Никакой другой профессии у меня и нет. Я люблю детей, и дети любят меня.
