— Держу пари, — закричал человечек с пистолетом, — что вы по уши влюблены в эту, как ее… дочку. — Он был очень доволен собой. — Ведь я, небось, прав?
Как, вопрошаю я провидение, могли эти люди проведать о моей тайне? Все же я счел за обязанность поведать им правду.
— Не скрою, — сказал я, — что я действительно с большим уважением относился к м-ль Клодин. Но эта леди, поверьте мне, помолвлена с одним моим другом, артиллерийским офицером.
— Тогда что вам за дело до всей этой истории? — снова полюбопытствовал коварный человечек.
Вопрос застал меня врасплох. Я не знал, что и ответить. Но тут бармен с золотыми зубами перегнулся через стойку.
— Ежели вам угодно застать старуху француженку живой, мусье, то вам надобно поспешить, — сказал он. — С ней, слыхать, нынче утром случился удар.
От этого сообщения меня охватило отчаяние. С десяток голосов потребовали, чтобы я оставался; тут встал древний, но дюжий старик с выцветшими рыжими бакенбардами; я так и не понял, сколько ему лет: уж больно он выглядел крепким и сильным.
— Кто из вас был рядом с Вашингтоном? — спросил он с презрением, неожиданно ухватив неугомонного человечка за галстук. — Дорогу племяннику Лафайета!
Мне устроили овацию, гурьбой провожали до дверей, хором наказывали непременно воротиться и обещали дожидаться моего прихода. Не знаю, почему, но мне хотелось встретиться в толпе взглядом с мосье Пэрли. Он сидел у колонны за столиком под газовым рожком, лицо его было бледнее, чем прежде.
Я не видал более унылой улицы, нежели Томас-стрит, на которую был доставлен извозчиком. Возможно, такое впечатление сложилось из-за моего душевного состояния, понимаешь ли, я подумал: а вдруг мадам Тевенэ умерла, не оставив Клодин ни единого су?
Дома по Томас-стрит облицованы грязно-желтым кирпичом, над грязными печными трубами нависало грязно-серое небо. День был теплый; несмотря на это, я пребывал в невыносимо угнетенном состоянии духа. Наши парижские улицы, спору нет, весьма грязны, но на них все же не выпускают свиней. Если бы не названные животные да не слепой уличный музыкант с собачкой и инструментом, именуемым банджо, то я имел бы основание сказать, что на пустынной сей улице не было ни единого живого существа; музыкант и тот не издавал ни звука.
В течение, как мне показалось, нескольких минут я усердно работал дверным молотком дома номер двадцать три, производя ужасный шум, поначалу безо всякого успеха. Наконец кто-то приотворил створку дверей ровно настолько, сколько было потребно для того, чтобы осмотреть меня в образовавшуюся щель, после чего я услышал звук отодвигаемого засова, и двери отворились.
Нужно ль писать, что на пороге меня встретила особа, которую мы с тобой условились называть Иезавелью[3].
— Что с мадам Тевенэ? — вскричал я. — Жива ли она еще?
— Она жива, — отвечала моя собеседница, оглядывая меня из-под полуприкрытых век своими зеленоватыми глазами, — но полностью парализована.
Я никогда не отрицал, Морис, что мадмуазель Иезавель обладает определенной привлекательностью. Она отнюдь не стара, ее возраст нельзя назвать даже средним. Будь цвет ее лица не столь же землистым, как небо над нами в тот момент, она могла бы, пожалуй, сойти за красавицу.
— А как насчет Клодин, — спросил я у нее, — дочери мадам…
— Вы пришли слишком поздно, мосье Арман.
Тут, как мне ясно помнится, унылая улица огласилась бренчанием банджо, на котором играл незрячий музыкант. Звуки банджо приблизились, и мой слух уловил популярный мотив, на который поются примерно такие слова:
О, Сюзанна, не оплакивай меня,
После долгих лет разлуки
Еду я в твои края…
На губах мадмуазель промелькнула весьма любопытного свойства улыбка — подобная порезу бритвой перед тем, как из него выступает кровь.
— Золото, — прошептала она. — Говорят, девяносто тысяч человек отправились искать его. Отправляйтесь и вы в Калифорнию, мосье Арман. Только там вы и сможете найти золото.
Сей мотивчик почему-то считается веселым. Мне он таковым не показался, когда тоскливое, гнусавое бренчание затихло вдали. М-ль Иезавель неумолимо преграждала мне вход; ее светлые немытые волосы, расчесанные на прямой пробор, спускались на уши по самой последней моде, зеленоватые глаза были широко раскрыты. Старое коричневое платье из тафты, облегающее высокий бюст и тонкую талию, зашуршало широкими юбками, когда она плавно шагнула вперед.
— Будьте добры, — сказал я, — посторонитесь. Мне надо войти.
До сих пор мне приводилось видеть ее покорной и кроткой. На этот раз она сказала:
— Ведь вы ей даже не родственник. Я не впущу вас в дом.
— В таком случае, боюсь, я вынужден буду войти без вашего разрешения.
— Если бы ты сказал мне хоть одно доброе слово, — прошептала мадмуазель, взволнованно дыша и глядя на меня из-под полуприкрытых век, — проявил хотя бы жестом свою любовь или, скажем, доброе ко мне чувство, то разделил бы со мною пять миллионов франков!
— Посторонитесь же, прошу вас!
— Но ты предпочитаешь мне эту чахоточную куклу в Париже. Что же, быть посему!
Сознаюсь, Морис, все эти ее речи разъярили меня, но мне удалось сдержаться, и я промолвил холодно:
— Вы, может быть, имеете в виду Клодин Тевенэ?
— Кого же еще?
— Хочу напомнить, мадмуазель, что упомянутая особа дала обещание моему хорошему другу, лейтенанту Делажу, и я уже позабыл ее.
— Позабыл? — переспросила наша Иезавель, ощупывая мое лицо странным голодным взглядом. После этого она заговорила с несколько большим расположением в голосе: — Ну что же, она умрет. Если, конечно, вы не раскроете одну тайну.
— Тайну?
— Пожалуй, мне не следовало называть это тайной, мосье Арман, потому что какая-либо разгадка ее просто невозможна. Это десница господня.
До сего момента застекленные двери прихожей за спиной моей собеседницы были распахнуты, выявляя мрак помещений с запертыми оконными ставнями. Оттуда исходил запах нечищенных ковров, кисловато пахло затхлым жильем. Кто-то направлялся к нам с горящей свечой в руке.
— Кто поминает, — спросил неверный мужской голос по-французски, — кто тут поминает десницу господню?
Я ступил через порог. Мадмуазель, которая не отходила от меня ни на шаг, тотчас затворила и заперла входные двери. Мерцание свечи приблизилось к нам вплотную, и я едва не вскрикнул от радости, ибо увидел человека, ради встречи с которым приехал в Америку.
— Ведь вы мосье Дюрок, адвокат, — сказал я, — друг моего брата!
Мосье Дюрок поднял свечу повыше, изучая мое лицо. Это был крупный, тучный мужчина, который, казалось, оседает под бременем своей плоти. Отсутствие растительности на его голове компенсировалось серовато-бурыми усами и бакенбардами, спускающимися вниз и переходящими в две пушистые лопаты, располагающиеся по обе стороны подбородка. Он благосклонно, хотя и не без испуга рассматривал меня через овальной формы очки в золотой оправе. Голос у него был глубокий и резкий, а слова он произносил, несмотря на испуг, необыкновенно отчетливо.
— А вы, — подсвечник дрожал в его руке, — вы Арман де Лафайет? Я знал, что вы прибываете сегодня на пакетботе. Ну что же, вот вы и приехали. К сожалению, совершенно напрасно.
— Но почему же? — Эти слова я прокричал.
Мадмуазель едва заметно улыбалась.
— Как же так, мосье Дюрок? — возроптал я. — В письме к моему брату вы сообщили, что вам удалось заставить мадам раскаяться в своей жестокости по отношению к дочери!
— Разве это входило в ваши обязанности? — спросила Иезавель, заглядывая мосье Дюроку в лицо своими зеленоватыми глазами. — Разве вы имели на это право?
— Я слуга закона, — отвечал мосье Дюрок; четко отсекаемые, произносимые низким голосом слоги прорывались сквозь его разделенную пополам бороду какими-то странными залпами; лицо его покрылось испариной. — И я уверен в своей правоте. Абсолютно уверен. Тем не менее…
— А кто ухаживал за ней? — спросила Иезавель. — Кто утешал ее, кормил, донашивал ее грязное платье, успокаивал вспышки дурного настроения, сносил ее бесчисленные оскорбления? Я, и никто больше!
Все время, пока эта женщина говорила, она не отступала от меня ни на шаг, часто прикасаясь ко мне, как бы желая лишний раз удостовериться в моем присутствии.
— Полно вам, — сказал стряпчий урезонивающе, — теперь это не имеет никакого значения. Эта загадка…
Можешь поверить мне на слово, что все эти загадочные фразы, намеки на какую-то тайну и десницу господню привели меня в крайнее волнение. Я потребовал объяснить, что все это значит.
— Прошлой ночью, — объяснил мосье Дюрок, — в этом доме исчез один документ.
— И что же?
— Он исчез, — продолжал адвокат, вытягиваясь, как гренадер на плацу, — несмотря на то, что по здравому рассуждению он никак не мог исчезнуть. Я сам торжественно заявляю об этом! Единственно, что может навести на догадку относительно того, как он исчез, — это игрушечный кролик и барометр.
