— Сударь, — сказал я, — у меня нет намерения быть неучтивым, но…
— В своем ли я уме, хотите вы спросить?
Я поклонился. Если мужчина может одновременно казаться ссутулившимся и нерешительным и тем не менее величественным и полным достоинства, то мосье Дюрок выглядел именно так. Достоинство, как мне кажется, преобладало в его облике.
— Сударь, — промолвил он, указывая держащей свечу рукой в сторону комнат, — там в кровати лежит мадам Тевенэ. Она парализована, у нее двигаются лишь глаза да отчасти губы, но говорить она не может. Не желаете ли посмотреть на нее?
— Если позволите.
— Конечно. В этом не будет ничего противозаконного. Следуйте за мной.
Я увидел эту несчастную женщину, эту старую ведьму, если тебе так угодно называть ее.
Комната была приличных размеров и имела квадратную форму. Ставни на окнах не открывались, видимо, долгие годы. Можно ли ощутить запах ржавчины? В этой комнате, оклеенной поблекшими зелеными обоями, мне показалось, что я ощутил именно этот запах.
Одна-единственная свеча едва рассеивала мрак. Она горела на каминной доске у изножия кровати. У решетки нерастопленного камина в кресле, обитом зеленой тканью, сидел лохматый человек и ковырял у себя в зубах складным ножиком. Скоро я узнал, что это полицейский.
— С вашего позволения, доктор Гардинг! — тихо произнес мосье Дюрок по-английски.
Склоненный над кроватью длинный и тощий американец-доктор обернулся, но голова и плечи мадам Тевенэ так и остались закрытыми от нас худосочным туловищем медика.
— Есть ли какие-нибудь сдвиги? — спросил мосье Дюрок по-английски.
— Только к худшему, — отвечал смуглолицый доктор Гардинг.
— Вы хотите перенести ее куда-нибудь?
— В этом не было и нет надобности, — сухо отвечал доктор, убирая с кровати свою касторовую шляпу. — Но если вы желаете узнать об игрушечном кролике и барометре еще что-либо, то вам следует поторопиться. Даме осталось жить несколько часов или даже того менее.
И доктор отступил в сторону.
Кровать была очень массивная, с пологом на четырех столбах. Полог из какой-то грязно-зеленой ткани был тщательно задернут с трех сторон, лишь одна продольная сторона оставалась открытой, что позволяло нам видеть мадам Тевенэ в профиль. Тощая, как щепка, и недвижимая, мадам сидела в кровати, подпираемая подушками; тесемки ночного ее чепца были плотно завязаны под челюстью. Один ее глаз непрестанно поворачивался в глазнице, обращаясь то и дело в нашу сторону; это было ужасное зрелище.
До сих пор женщина, которую мы с тобой называем Иезавелью, сохраняла молчание. Теперь она снова подошла и дотронулась до меня. Ее зеленоватые глаза с полуприкрытыми веками светились в пламени свечи мосье Дюрока.
— Ведь вы не испытываете ко мне ненависти, не правда ли? — прошептала она.
Я тут немного передохнул, Морис.
Дописавши последнюю фразу и отложивши перо, я прикрыл глаза ладонями и снова мысленно пережил все происшедшее со мною в тот день. Теперь попытаюсь продолжить свой рассказ.
В спальне мадам Тевенэ я провел всего два часа. По прошествии этого периода — ты поймешь, почему! — я бросился вон из этой спальни и дома номер двадцать три по Томас-стрит, как полоумный.
Наступил ранний вечер, улицы были заполнены народом, экипажами, омнибусами. Не имея пока пристанища, я назвал кучеру адрес салуна, откуда меня привезли сюда. Во рту у меня до сих пор не побывало ни крошки, голова шла кругом. Мне захотелось излить душу друзьям, что настаивали на моем непременном возвращении в салун. Где они теперь?
У стойки бара стояли, облокотившись, совершенно незнакомые мне люди, ярче горел свет, ярче казалась краска на стойке. Из тех джентльменов, что пили за мое здоровье и напропалую хлопали меня по спине, остался лишь древний гигант. Он, увы, был мертвецки пьян и лежал, уткнувшись головой в плевательницу с опилками. Тем не менее я почувствовал к нему такую симпатию, что позволил себе вольность засунуть ему в карман пучок ассигнаций. Итак, он один остался.
Постой, а вот еще один из них.
Не думаю, чтобы он оставался тут из-за меня. Так или иначе мосье Тэддиус Пэрли продолжал одиноко сидеть за столиком у колонны под ярко горящим газовым рожком и смотрел отсутствующим взглядом на пустой стакан, который держал в руке.
Тогда он назвался иностранцем, возможно, он француз. Тем лучше! Ибо когда я добрел до его столика, мозг мой казался одурманенным и все английские слова улетучились у меня из памяти.
— Сударь, — произнес я, — позвольте безумцу разделить с вами стол!
Мосье Пэрли вздрогнул, словно пробудившись от грез. Я заметил, что теперь он трезв. Дрожь в теле и изможденность лица свидетельствовали скорее о недостатке, нежели об избытке алкоголя в его крови.
— Сударь, — нетвердо проговорил он, вставая, — я сочту за честь находиться в вашем обществе. — Машинально он открыл было рот, чтобы подозвать человека, а рука его потянулась к карману, но тут он остановился.
— Нет, нет, — воскликнул я, — если вы настаиваете, мосье Пэрли, то сможете заказать вторую бутылку, но первая — за мной. Я охвачен смертной тоской и чувствую потребность поговорить с джентльменом.
При последних моих словах выражение лица мосье Пэрли совершенно изменилось. Он сел, удостоив меня церемонным поклоном. Глаза его пристально изучали мою физиономию и мое смятение.
— Вам нехорошо, мосье де Лафайет, — промолвил он. — Неужто вы так скоро потерпели афронт в этой… цивилизованной стране?
— Я действительно потерпел афронт, но вовсе не из-за цивилизации или ее отсутствия! — Я стукнул кулаком по столу. — Я потерпел афронт в связи с загадкой, которую ни один человек, как бы умен он ни был, не в силах решить!
Мосье Пэрли посмотрел на меня каким-то странным взором.
— Как занятно, — заметил он, разглядывая стакан, — наверное, убийство? Нет?
— Нет. Исчез один очень важный документ. Самые тщательные поиски его полицией не дали никаких результатов.
Мосье Пэрли оказался весьма нервным субъектом. По какой-то непонятной мне причине он вообразил, что я разыгрываю его.
— Документ, говорите? — Он не совсем уместно рассмеялся. — Не письмо ли, случайно?
— Нет, нет. Юридический документ. Три больших пергаментных листа, формат которых называется здесь «дурацким колпаком». Вы только послушайте!
И когда мосье Пэрли подлил себе в бренди воды и отпил примерно треть содержимого стакана, я склонился над столом.
— Мадам Тевенэ, о которой, как вы могли слышать, я уже рассказывал в этом кафе, была очень нездорова, хотя (до раннего утра сегодняшнего дня) и не была прикована к постели. Она передвигалась, бродила по своей комнате и дому. Сюда из Парижа ее заманила зеленоокая особа, которую мы называем Иезавелью. Один достойный юрист в этом городе, некто мосье Дюрок, считал, что мадам мучается совестью и что причиной ее страданий является судьба родной дочери. Прошлой ночью, победив дурное влияние Иезавели, он уговорил мадам подписать наконец завещание, согласно которому все деньги достаются в наследство указанной дочери. Для дочки, Клодин, деньги являются вопросом жизни и смерти. Ни у меня, ни у брата моего — а денег у нас более чем достаточно — она не возьмет ни единого су. Ее жених лейтенант Делаж так же беден, как и она сама. И если Клодин не уедет в Швейцарию, то погибнет. Не скрою, что Клодин больна недугом, который врачи из деликатности называют «фтизис пульмоналис», иными словами, легочной чахоткой.
Рука мосье Пэрли со стаканом остановилась, не достигнув рта. Я почувствовал, что теперь он верит мне. Лицо его, контрастируя с темными волосами, в беспорядке спадавшими на лоб, стало таким же белым, как и опрятно заштопанная оборка на манишке его сорочки.
— Такой пустяк, деньги! — прошептал он. — Такой пустяк! — Он поднял стакан и осушил его.
— Вы не считаете, что я мистифицирую вас, сударь?
— Нет, нет! — воскликнул мосье Пэрли, прикрывая глаза рукой. — Я сам свидетель одного такого случая. Она умерла… Прошу вас, продолжайте.
— Прошлой ночью мадам Тевенэ изменила свое завещание. Когда вечером мосье Дюрок нанес ей свой очередной визит и сообщил о предстоящем моем приезде, мадам просто дрожала от нетерпения и какого-то страха. Она сказала, что ощущает приближение смерти. У нее были плохие предчувствия.
Пока я рассказывал, передо мной вновь предстала та затемненная мышьяково-зеленая спальня в доме с закрытыми ставнями, и я как бы вновь услышал слова, которые произносил при мне мосье Дюрок.
— Мадам, — продолжал я свое повествование, — слезно просила мосье Дюрока запереть двери спальни. Она страшилась Иезавели. Последняя ни звуком, ни словом не выдавала своего присутствия в доме. Мосье Дюрок придвинул к кровати мадам переносной письменный столик и зажег на нем две большие свечи. Несколько часов мадам рассказывала, изливая душу, раскаиваясь и самоуничижаясь, историю своего неудачного замужества, и все это мосье Дюрок, потея от замешательства, был вынужден изложить на бумаге, в итоге исписав три больших пергаментных листа. Доброе дело было сделано, мосье Пэрли! Этим завещанием мадам практически все оставляла своей дочери, Клодин. Этим же завещанием аннулировалось предыдущее, согласно которому все состояние мадам отписывала (нам обоим известно, что и французские законы допускают такое) Иезавели с землистым лицом и немытыми желтыми волосами.
