Полагаю, это все, что я должен был тебе сказать. Осталось только пожелать тебе всего наилучшего. Я надеюсь, что, в конечном итоге, мое решение о наследстве обернется для тебя самым счастливым образом. Может статься, то, что я подписываюсь как «с любовью, твой», покажется тебе грубой насмешкой, но я глубоко убежден, что при других обстоятельствах я действительно мог бы чувствовать по отношению к тебе нежную любовь.
С любовью, твой Мартин Брэнд.
P.S. Если ты хочешь поселиться в доме, его легко можно будет разделить на две половины. Но я тебе так поступать не советую, ты вскоре поймешь, что мой совет объясняется одним — слишком трудно вытеснить с занятых позиций мою дорогую невестку и ее сестру.
Перечитав письмо, я обнаружил, что ни единым словом не обмолвился о Пенни Хэллидей — наверное, потому, что занимался вопросами, касающимися только неприятных родственников, а ни одно из двух этих слов к ней не применимо. Ремингтонам она приходится дальней родственницей, однако до сих пор ничем не показала, что похожа на них. Прошу тебя, только не нужно ее жалеть. Она достаточно обеспечена.
Мистер Эштон вернулся в кабинет, когда она закончила читать письмо. Ее лицо было уже не таким бледным, но во взгляде читалась душевная боль. На вопрос: «Все ли в порядке, мисс Брэнд?» — она ответила с большей живостью, чем он мог ожидать.
— Он такой ожесточенный — и такой несчастный!
— Не знаю, могу ли я согласиться с вами. Он обладал чувством юмора особого, сардонического свойства. Думаю, он получал большое удовольствие, осуществляя задуманное.
Ее эмоции уже затихали. Это украшало ее. Она молча сложила письмо и убрала его в сумку.
Мистер Эштон осведомился:
— Может быть, вы хотите меня о чем-то спросить?
Она взглянула на него. Ему подумалось, что глаза у нее необыкновенно ясные, редкого серого цвета без примеси голубого.
— В письме сказано, что у меня будет право распоряжаться половиной всего наследственного имущества. Не могли бы вы объяснить, что это значит?
Мистер Эштон благосклонно улыбнулся:
— Это значит, что вы можете передать половину всего состояния кому угодно или сделать с ним все, что пожелаете.
— А остальное?
— Согласно завещанию, половина всего наследственного имущества закреплена за наследниками. То есть, если вы выйдете замуж и заведете детей, эта половина достанется им. Остальными средствами вы можете распоряжаться, как вам заблагорассудится. Если детей у вас не будет, то после вашей смерти закрепленная часть собственности будет распределена между остальными родственниками: миссис Альфред Брэнд, ее сыном Феликсом и ее сестрой мисс Ремингтон. Одна половина отойдет Феликсу, вторая будет поделена между сестрами. Они приходятся мистеру Брэнду троюродными сестрами, причем их родство явилось следствием заключения брака между Флоренс и Альфредом Брэндом. Несмотря на эксцентричность поступков вашего дяди, он хотел, чтобы деньги обязательно остались в семье. Вы не можете распоряжаться этой половиной имущества. Оно или достанется вашим детям, или вернется назад в семью. Я знал вашего дядю в течение тридцати лет. Возможно, он зло отзывался о своих родных, так оно, собственно, и было, но он никогда бы не допустил утечки денег из семьи. И вам, безусловно, следует подумать о составлении завещания в самом ближайшем будущем.
Мэриан Брэнд не знала, что заставило ее это сказать. Ее рассудок пребывал в странном состоянии. Она говорила, не обдумывая сказанное, но, тем не менее, произнесла:
— Что будет, если я не составлю завещания — если попаду под автомобиль по дороге домой, или случится еще что-нибудь в этом роде?
Мистер Эштон, продолжая улыбаться, сказал своим приятным голосом:
— Весьма маловероятная случайность, я надеюсь.
Она не отрывала от него взгляда.
— Что тогда?
— Наследство досталось бы вашей сестре. Закрепленная часть была бы поделена таким образом, как я уже рассказал.
Она глубоко вздохнула.
— Понятно...
Мистер Эштон оживленно заговорил:
— А теперь — что там у нас со счетом в банке?
Купе поезда, отбывающего с вокзала Виктория, было переполнено. Обычное столпотворение людей, приехавших в город на один день за покупками, уставших, сбивших ноги и теперь заполонивших вагоны третьего класса вместе со своими до отказа набитыми сумками. Если вы придете одним из первых, то вам удастся завладеть сидячим местом, над которым всю дорогу, в большей или меньшей степени, будут нависать другие люди. Если опоздаете, тогда точно пополните ряды людей, теснящихся в узких проходах.
Мэриан Брэнд пришла вовремя. Она заняла место в углу, по ходу движения поезда. Было не так людно, как обычно. Конечно, все места были заняты, но стояли только три человека, и все трое были вполне дружески настроенными мужчинами. Они расположились у окна, насколько это было возможно, и изредка обменивались репликами. Слева от Мэриан сидела женщина, из тех, что всегда занимают слишком много места в поездах. Она развалилась в кресле и тяжело дышала. У нее было три пакета, набитых покупками.
Мэриан смотрела в открытую дверь купе и видела коридор, сужающийся к концу до маленькой точки, и ряд окон. Ее глаза созерцали стоящих мужчин, пышнотелую женщину, вульгарную девицу, занимавшую место в углу напротив, длинный коридор, уходящий вдаль, но рассудок ее не воспринимал все эти объекты как существующие в реальности. Они оставались образами внешнего мира, которые ее сознание отказывалось воспринимать, будучи слишком перегруженным, чтобы проявлять к ним интерес. В проеме двери промелькнул мужчина, идущий по коридору. Она смотрела на него точно так же безучастно, как и на все остальное. Появление его значило для нее не больше, чем, если бы мимо пролетела тень. Мужчину звали Ричард Каннингем. Проходя по коридору, он заметил женщину, смотревшую в его сторону. В поезде было много народа. Он видел набившихся в купе людей — лица бледные, раскрасневшиеся, привлекательные, ничем не примечательные — старые, молодые, среднего возраста — среднестатистические представители человечества, так притиснутые друг к другу, что их индивидуальности и частные интересы потеряли всякое значение. Не было ни единой причины, по которой он должен был увидеть какое-то одно лицо и запомнить его. Но он увидел Мэриан Брэнд, задержался на мгновение и пошел дальше. Когда он добрался до купе первого класса, куда направлялся, и занял последнее свободное место, ее лицо по-прежнему живо представлялось ему, словно это она сидела напротив, а не светловолосая женщина, которая была чересчур светловолоса, чересчур кудрява, чересчур неумеренна в жемчужных украшениях. Никакое другое лицо не могло бы более резко контрастировать с лицом, что он видел в купе третьего класса. Он рассматривал его с интересом, в котором не было и намека на личную заинтересованность. Ему было тридцать пять, и, хотя возрастных пределов для безрассудных поступков не существует, прошло уже много лет с тех пор, как он мог позволить себе случайное знакомство.
Он понятия не имел, почему лицо этой женщины привлекло его внимание. Она не была красива — или была? Этот вопрос почему-то волновал его. Но хорошенькой ее определенно нельзя назвать.
Платье на ней было поношенное, купленное только из практических соображений и предназначенное для долговременной носки, пока не потеряет приличный вид. Стало быть, никаких намеков на характер или вкусы женщины, надевшей его, если выбор простой и практичной одежды темных тонов вообще может служить показателем характера. Он выбросил из головы мысли о платье. У нее был красивый лоб и лицо ее, с правильными чертами, с четкой линией подбородка, было красиво. На вид ей можно дать лет двадцать пять, возможно, парой лет больше или меньше. Жизнь у нее не из легких. На гладкой бледной коже нет румянца. Но также нет и морщин. Возможно, из-за того, что она заботливо ухаживает за лицом, но, скорее всего, благодаря особому складу ума и характера. Женщина с таким лицом не стала бы тревожиться по пустякам, нисколько не стала бы. Она делала бы то, что должна делать, терпела бы все, что нужно стерпеть. Он подумал, что запасы ее терпения неистощимы. Это читалось в ее глазах, выражение которых было — спокойствие. Его всегда трогало подобное выражение, где бы он с ним не встречался — в глазах ребенка, животного. Иногда оно вызывало жалость — спокойствие, навеки утратившее надежду. Но здесь был иной случай — спокойствие, основанное на внутренней силе. Спокойствие, идущее рука об руку с терпением, потому что в конце пути им уготована победа.
Он сам себя осадил, усмехнувшись. Словоблудие! Что ж, таково его ремесло. Если твоя голова перестанет сочинять такие вот сказочки, ты просто разучишься писать. Но он не мог припомнить, чтобы когда-либо был в той же степени заинтересован чем-нибудь под воздействием одного лишь поверхностного впечатления... Он пристально вглядывался в прошлое сквозь годы и не мог отыскать мостика, ведущего на другой берег. Впечатление, по-видимому, было единственным в своем роде. Ему внезапно пришло в голову, что слово «поверхностный» тут не подходит. В целом все было гораздо сложнее, нежели «поверхностное впечатление». Он знал только, что волосы у нее темные и глаза серые, но все это не имело ничего общего с тем, как остро он ее чувствовал.
