Мне становилось не по себе. Чем более дружелюбным становился Доузер, тем больше он мне не нравился. Но, с другой стороны, я не хотел его обижать. Мысль разделаться с Доузером начинала вырисовываться в глубине моего сознания, но голова чертовски болела, и я хотел сохранить возможность вновь прийти в этот дом. Я сказал, что, возможно, он на этом собаку съел, а я не помню, когда играл в бильярд в последний раз, но взял кий с подставки в конце бара.
Мне почти не представилась возможность воспользоваться им. Доузер сделал серию отличных ударов и накрыл меня на тридцать долларов за десять минут.
— Вы знаете, — сказал он, ударяясь в воспоминания и натирая мелом свой кий, — я три года зарабатывал себе на жизнь этой игрой, когда был мальчишкой. Я бы превратился в бильярдного аса, как Вилли Хопп, но тут обнаружил, что могу драться. Дракой можно зарабатывать деньги быстрее. Мне было нелегко выбиться в люди, — он потрогал свое ухо, похожее на розовый бутон, испачканными в цветной мел пальцами. — Давайте еще одну?
— Нет, спасибо. Мне надо отваливать.
Но тут появился с бутербродами дворецкий. Теперь он был в черном пиджаке, с причесанными волосами.
— Вы будете кушать за стойкой бара, сэр?
— Да. Фентон, выкиньте десятидолларовое словечко для Арчера.
Пожилой человек ответил ему с совершенно серьезным лицом:
— Антидисистэблишментаризм. Это подойдет, сэр? Кажется, это словечко придумал Гладстон.
— Как вы это находите? — спросил Доузер. — Гладстон был в Англии большой шишкой, вроде лорда или что-то в этом роде.
— Он был премьер-министром, сэр.
— Премьер-министр, совершенно правильно. Вы свободны, Фентон.
Доузер настоял, чтобы я налил себе кефира, на том основании, что он полезен для пищеварения. Мы сели рядом за стойку бара и пили его из охлажденных металлических кружек. За кефиром он оживился. Он мог теперь сказать, что я — честный человек и ему понравился. Он хотел сделать что-нибудь для меня. Не успев закончить свой монолог, он уже предложил мне работу с оплатой в четыреста долларов в неделю и два раза показал пачку денег. Я ответил, что мне нравится работать на самого себя.
— Вы не сможете заработать двадцать тысяч в год, работая самостоятельно.
— Мне хватает. К тому же, у меня надежное будущее.
Я коснулся больной струны.
— Что вы этим хотите сказать? — Казалось, его глаза раздулись, как пиявки, высасывающие кровь из лица.
— На жульнических делах долго не продержишься. Если вам повезет, вы можете побыть на коне столько же, сколько подавала в бейсболе или борец…
— Я занимаюсь законным бизнесом, — заявил он с чувством. — Правда, держал тотализатор, но с этим покончено раз и навсегда. Практически я теперь не нарушаю никаких законов.
— Даже законов об убийстве? — Я совсем терял терпение и становился неосторожным.
Но вопрос как-то польстил его тщеславию.
— Мне ни разу даже не предъявили обвинения, — сказал он.
— Сколько людей вы потеряли за последние пять лет?
— Откуда же мне знать, черт возьми? Конечно, народ у меня меняется быстро, но таков характер бизнеса. Я должен защищать себя от конкуренции. Мне надо охранять друзей. — Он соскользнул с высокого стула и стал расхаживать по ковру. — Хочу сказать вам одно, Арчер. Я собираюсь прожить долгую жизнь. Я из семьи долгожителей. Мой дед все еще жив, можете в это поверить? А ведь ему за девяносто. Видит Бог, я держу себя в форме и собираюсь прожить до ста. Что вы об этом думаете? — Он слегка ткнул себе в живот.
Я подумал, что Доузер боится смерти, и понял, почему он не переносит одиночества. Я ему не ответил.
— Собираюсь прожить до ста лет, — повторил он, как человек, говорящий во сне.
Я услышал, как парадная дверь открылась и снова закрылась. В прихожей показался Блэни.
— Ты отвез ее домой? — спросил Доузер.
Высадил на углу. Перед ее домом стояла патрульная машина.
— Полиция? Что от нее надо полиции?
— Сегодня утром был убит человек по фамилии Дэллинг, — вставил я, переводя свой взгляд с одного на другого.
Видимо, эта фамилия ничего не говорила Доузеру.
— Кто это такой?
— Поклонник Гэлли. Полицаи зададут ей кучу вопросов.
— На все ей лучше не отвечать. — В его голосе не чувствовалось беспокойства. — Что приключилось с этим парнем?
— Мне неизвестно. До свидания.
— Звякните мне, если что-нибудь услышите. — И он дал мне свой личный, незарегистрированный номер телефона.
Теперь, с возвращением Блэни, Доузер потерял ко мне интерес. Я подошел к двери и вышел наружу. Но окончательно успокоился только тогда, когда моя машина выехала на автостраду.
У меня были вопросы, которые я хотел задать Гэлли Лоуренс один на один, но полиция опередила меня. Я всегда считал, что полиции надо официально отдавать предпочтение, когда она оказывается первой на месте события. Поэтому и не стал съезжать с автострады, а поехал на юг через Санта-Монику.
В больницу в Пасифик Пойнт я приехал уже после четырех часов дня. Прошел мимо справочного бюро и направился прямо наверх, в 204-ю палату. Кровать Марио Тарантайна была пуста. На второй кровати лежал маленький мальчик и листал комикс.
Я еще раз проверил номер палаты и отправился по коридору в отделение медсестер. Старшая медсестра оторвалась от графика и посмотрела на меня своими пронзительными глазами:
— Время посещения прошло. Мы не сможем работать в больнице, если посетители не будут выполнять правила.
Вы совершенно правы, — согласился я. — А что, мистер Тарантайн отправился домой?
— Мистер кто?
— Тарантайн. из 204-й. Где он?
Ее маленькое заострившееся лицо выражало строгое порицание.
— Да, он действительно отправился домой. Вопреки указаниям своего доктора и вопреки своему состоянию, вчера вечером он переоделся в свою одежду и ушел из больницы. Надо думать, вы его друг?
— Я знаком с ним.
— Ну что же, вы можете передать ему наш разговор. Если у него возникнет рецидив болезни, это будет его вина. Мы не сможем нормально работать в больнице, если больные начнут своевольничать, — ее раздраженное ворчанье сопровождало меня и в коридоре.
Я проехал по городу до конца улицы Санедрес и запарковался перед бунгало миссис Тарантайн. Вечернее солнце, пробиваясь через лавровое дерево в садике перед домом, оставляло причудливые золотые фигуры на вытоптанной лужайке. Я постучал в стеклянную дверь и услышал мужской голос:
— Войдите.
Я повернул круглую ручку двери и попал прямо в небольшую полутемную гостиную. В помещении пахло специями, начищенными полами и увядшими цветами. Оштукатуренная стена напротив двери была почти целиком закрыта грубо нарисованной картиной, изображавшей четырехмачтовую шхуну под парусами. Над покоробившейся полочкой камина висел почерневший деревянный крест с поблекшим золотым распятием Христа.
Перед пустым камином сидел Марио Тарантайн, положив ноги на изношенную от времени, обитую мохером тахту, белая подушка подоткнута под его забинтованную голову.
— Опять вы? — единственное, что он произнес, когда увидел меня.
— Опять я. Сначала заехал в больницу. Как вы себя чувствуете?
— Теперь, когда у меня приличная еда, хорошо. Вы знаете, чем они пытались кормить меня в больнице? Куриным бульоном. Фруктовым салатом. Брынзой. — Его распухший рот выплевывал слова, как будто он мог чувствовать их вкус. — Разве я могу набраться сил от творога? Я только что отправил мать к мяснику, чтобы она принесла самый большой кусок для бифштекса, который там окажется. — Он болезненно улыбнулся, продемонстрировав, что передние зубы у него выбиты. — Что говорят?
— Вы имеете в виду — о вашем брате? Он продолжает действовать. Ваша посудина ушла в море, но, думаю, вы знаете об этом.
— «Королева ацтеков»? — Он подался ко мне, выставив вперед мощные плечи, старая тахта застонала под его весом. — Ушла куда?
— Может быть, в Мексику. Туда, куда подался Джо.
— Ради Христа! — Его черные глаза, посаженные как бы отдельно на разбитом лице, блуждали по комнате. Его взор задержался на позолоченной фигурке Христа над камином и поник. Он встал и двинулся ко мне. — Когда ушло судно? Откуда вы знаете, что его взял Джо?
— Я разговаривал с Гэлли. Она высадила его у бухты сегодня ранним утром, в четыре или пять часов. У Джо есть ключ от судна?
— Негодяй завладел моими ключами. Ваша машина с вами? Мне надо поехать туда.
— Я вас отвезу, если вы чувствуете, что сможете туда доехать.
— Чувствую себя достаточно крепким для этого. Постойте. Я надену башмаки. — Он засеменил из комнаты в носках и, возвращаясь, застучал башмаками, на нем оказалась также кожаная куртка. — Пошли.
Он заметил, что я разглядывал нарисованную на стене шхуну. Это была не литография, как мне показалось с первого взгляда, а настенная картина, нарисованная прямо на штукатурке, с обведенной вокруг нее черной рамкой. Цвета были слишком кричащими и смотрелись еще хуже из-за несуразного заката и освещенной его лучами застывшей воды. Мастерство живописи было так себе. И все же наклонившийся вперед корабль, казалось, двигался, это уже было нечто.
