Дагмара ощупала край простыни, рассеянно водя пальцем по вышитым цветам и монограмме.
— И не дай боже, чтобы дело дошло до войны, — сказала она. — Фридрих выступал за независимость, даже если придется воевать за нее, но я не знаю, кто еще так думал и кто мог бы возглавить нас в борьбе. Как бы то ни было, теперь это уже не важно. Фридрих мертв, да он и не вернулся бы без Гизелы. По всей вероятности, герцогиня не позволила бы ему вернуться с нею, чего бы это ни стоило.
Теперь Эстер просто вынуждена была спросить:
— А он мог бы вернуться один, если б это было необходимо для спасения страны и ее независимости?
Хозяйка дома пристально поглядела на медсестру, и внезапно лицо ее стало замкнутым и жестоким, а взгляд — отчужденным.
— Не знаю. Я привыкла думать, что не вернулся бы… но теперь не знаю, — призналась она.
* * *
Прошел день, потом другой и третий… Лихорадка у Роберта прошла. Он начал есть как обычно и получать удовольствие от еды. Раны его быстро заживали. Каждый раз, меняя бинты, Эстер с удовлетворением отмечала, как хорошо они рубцуются. Отеки и кровоподтеки почти исчезли. Но молодой человек по-прежнему ничего не ощущал в ногах, и их движение не восстанавливалось.
Бернд каждый вечер навещал сына, сидел около его постели и говорил с ним. Естественно, Лэттерли при этом уходила из комнаты больного, но она знала из случайных замечаний и отношения ко всему Роберта после ухода отца, что барон все еще — по крайней мере внешне — уверен в излечении сына. Он думал, что надо просто ждать, что больному необходимо дать время окрепнуть. Барон знал много случаев, когда человек совершенно выздоравливал только несколько месяцев спустя после болезни.
Дагмара вела себя подобным же образом, но, уходя от Роберта и оставаясь наедине с Эстер на лестничной площадке, не скрывала своего беспокойства.
— По-видимому, ему совсем не становится лучше, — сказала она, пытаясь сдерживаться, на четвертый день после их с Лэттерли обсуждения германской политики. Глаза у нее потемнели, а тело в платье из тонкой шерсти с отложным белым воротничком напряглось от волнения. — Может быть, я нетерпелива и слишком тороплю события? Я думала, что сейчас он уже должен бы двигать ногами. А он все лежит неподвижно. И я не смею даже спросить его, о чем он думает, лежа вот так.
Ей отчаянно хотелось, чтобы сиделка уверила ее в обратном, она жаждала услышать слово ободрения, которое рассеяло бы ее страхи хотя бы на время.
А что лучше и что хуже — сказать правду или солгать в таком случае? Этого медсестра не знала. Ведь вера и надежда на лучшее всегда имеют значение, а в будущем они должны иметь значение еще большее?
— Наверное, вам не надо ни о чем спрашивать, — ответила Эстер. Она уже повидала многих мужчин, которым угрожало пожизненное увечье и потеря конечностей, уродство лица или тела. — Есть такие трудности, которые никому не под силу облегчить. Остается в таких случаях лишь стоять в стороне и ждать, пока не потребуется твоя помощь или не надо будет облегчить боль. Это время придет, рано или поздно. Он сам обо всем скажет, когда будет готов к этому. Возможно, его немного развеет чье-нибудь посещение. Кажется, леди Калландра упоминала о мисс Виктории Стэнхоуп, которая сама пострадала и могла бы ободрить… — Девушка осеклась, не зная, как закончить фразу.
Дагмара была явно неприятно поражена услышанным и уже хотела отвергнуть это предложение, но ее собеседница продолжила:
— Помощь может оказать кто-то не очень близкий, не слишком явно высказывающий тревогу.
— Да, — согласилась баронесса с проблеском надежды. — Да, возможно, ей это удастся. Я его спрошу.
* * *
На следующий день Виктория Стэнхоуп, все еще худая, бледная и двигающаяся с известным трудом и весьма неловко, пришла к Эстер, и та снова представила ее Роберту…
Дагмара сомневалась, прилично ли молодой незамужней женщине посещать молодого человека, даже находящегося в подобных обстоятельствах, но переменила мнение, увидев Викторию и заметив ее застенчивость и явную физическую ущербность, а помимо всего прочего еще и оглядев ее платье, которое кричало об отсутствии средств и солидного общественного положения. То, что говорила эта девушка умно и с чувством собственного достоинства, напротив, располагало в ее пользу. Фамилия Стэнхоуп была знакома баронессе Олленхайм, вот только она не могла вспомнить, почему и в какой связи.
Вскоре Виктория уже стояла с Эстер на лестничной площадке. Теперь, когда наступил момент свидания, мужество изменило ей.
— Я не в силах войти к нему, — прошептала мисс Стэнхоуп. — Что я могу ему сказать? Он меня и не вспомнит, а если вспомнит, то лишь потому, что я резко с ним обошлась. Что ж, как бы то ни было… — Она глубоко вздохнула и повернула побелевшее лицо к Эстер. — Как быть с моей семьей? Он вспомнит, что произошло, и не захочет иметь со мной никаких дел. Я не могу…
— Положение вашей семьи не имеет никакого отношения к вам, — ласково ответила Лэттерли и коснулась руки Виктории.
— Роберт — слишком справедливый человек, чтобы осуждать вас за это. Идите и думайте о его потребностях, а не о себе, и обещаю, вам не о чем будет потом сожалеть.
Медсестра сразу же поняла, насколько смело такое утверждение, однако Виктория улыбнулась и не пошла на попятный.
Она опять глубоко вздохнула и затем постучала в дверь.
— Можно войти?
Роберт посмотрел на нее с интересом, когда она заглянула в комнату. Эстер, естественно, подготовила его к этому посещению и удивилась, как ясно он помнил короткую встречу с Викторией в прошлом году.
— Пожалуйста, войдите, мисс Стэнхоуп, — сказал он, чуть-чуть улыбаясь. — Прошу прощения за столь неказистое гостеприимство, которое я могу вам оказать, но сейчас я не в лучшей форме. Пожалуйста, садитесь. Вот сюда, — и он указал на кресло около кровати, — оно очень удобное.
Девушка вошла, села и сделала такое движение, словно хотела поправить юбку. Новый стальной обруч иногда мог поставить ее в неловкое положение, хотя был лучше прежнего, сделанного из кости. А потом она усилием воли заставила себя пренебречь условностями и позволила складкам юбки лечь, как они того хотели.
Эстер ожидала неизбежного «как вы себя чувствуете?», и Роберт тоже приготовился дать на этот вопрос традиционный ответ.
— Полагаю, что теперь, когда лихорадка и сильные боли прошли, вам стало ужасно скучно? — спросила Виктория. Когда она говорила, у нее немного дрожала голова.
Олленхайм удивился, а потом широко улыбнулся.
— Вот не ожидал от вас такого вопроса! — заметил он. — Да, мне скучно. И я ужасно устал уверять всех и каждого, что чувствую себя нормально и гораздо, гораздо лучше, чем на прошлой неделе. Конечно, я читаю, но иногда у меня в ушах начинает звенеть от тишины и мое внимание отвлекается. Мне хочется звуков, мне хочется что-то слышать. Я устал от того, что являюсь объектом действий других людей, а сам бездействую.
Внезапно он покраснел, поняв, что чересчур откровенен с почти незнакомой молодой женщиной.
— Извините! Вы же пришли сюда не только потому, что добры и просто желаете выслушать мои жалобы. Но ко мне все очень, очень добры, это так!
— Конечно, добры, — согласилась Виктория, тоже улыбаясь и в первый раз выглядящая раскованной. — Но этим ничего нельзя изменить. А что вы читали?
— «Тяжелые времена» Диккенса, — ответил он, поморщившись. — Признаюсь, это не слишком веселое чтение. Разумеется, мне жаль этих людей, — добавил он поспешно. — Но с ними мне не по себе. Я засыпаю, и мне снится, что я тоже живу в Коктауне.
— А можно мне принести вам что-нибудь другое? — предложила Стэнхоуп. — Может быть, что-нибудь веселое? — Она перевела дыхание. — Вы читали «Книгу нонсенса» Эдварда Лира?
Больной удивился.
— Нет, но думаю, мне она понравилась бы. Во всяком случае, она может стать прекрасным убежищем от реальностей Коктауна.
— Именно так, — подтвердила Виктория, — в ней представлены все виды комической чепухи и странные типы вроде старой особы из Лидса и старика с Запада.
— Пожалуйста, принесите! — оживился Олленхайм.
— И в книге есть, конечно, рисунки, — прибавила его гостья.
Эстер была довольна. Она потихоньку вышла из комнаты и спустилась в холл, где ее ожидала Дагмара.
* * *
Виктория Стэнхоуп посетила Роберта еще два раза, и каждый раз оставалась у него все дольше.
— Мне кажется, ее присутствие идет ему на пользу, — сказала баронесса Олленхайм, когда горничная проводила гостью к Роберту в четвертый раз. — Он, по-видимому, очень рад ее видеть, а она очень милое дитя и была бы просто хорошенькой, если бы… — Тут она запнулась. — О господи, как это безжалостно с моей стороны, правда?
Они с мисс Лэттерли стояли в саду, освещенные ранним осенним солнцем. Это была очаровательная комната с металлической, выкрашенной в белый цвет, мебелью, затененная пальмами в кадках и широколистными тропическими растениями. Воздух был напоен сладким густым ароматом поздних лилий.
