— Она, вероятно, позировала вам прежде неоднократно, не так ли? До этого портрета на начатой вами картине?
Он внимательно посмотрел на меня, потом задумчиво ответил:
— Сейчас ее здесь, конечно же, не было… если вы хотите именно это знать. Я не видел ее уже двадцать лет. Впрочем, я уже говорил это вам по телефону, — добавил он уже гораздо суше.
— Вероятно, вы часто писали ее, ведь так?
— Да, она являлась моей излюбленной натурщицей… Жила у меня долгое время… Затем уехала в другой конец штата. После этого я уже ее больше не видел.
Когда он заговорил о Милдред как о своей самой лучшей натурщице, в его голосе художника зазвучали нотки радости, даже гордости, но почему-то они сразу же сменились сожалением и тоской. После минутной паузы он тихо добавил:
— Другой мужчина предложил ей более выгодную материальную связь… Но я не винил ее тогда и не виню сейчас! Она ведь взрослела, заметно старела с годами… А я, должен в этом признаться, не относился к ней внимательно все эти годы…
— Она все еще в Аризоне? — решился я наконец прервать его тягостные воспоминания о прошлом своим чисто земным вопросом.
— Пожалуй, что так… Год назад она прислала мне поздравительную записку к Рождеству. С тех пор я уже ничего о ней не слышал и не знаю.
Он уткнулся задумчивым взглядом в тянувшуюся за окном пустыню, напоминавшую море в относительно спокойную погоду. Помолчав с минуту, он добавил:
— Откровенно говоря, я бы охотно связался с ней вновь… Хоть мы оба уже достаточно стары, как трухлявые пни… Но все же…
— Где же она живет в настоящее время? — спросил я, возвращая его к действительности.
— Все там же, в каньоне Хантри, в горах Хиринахуда, неподалеку от границы с Нью-Мексико.
Для ясности он нарисовал кусочком угля очертания территории Аризоны и объяснил, как туда проехать, следуя в сторону юго-востока штата.
— Лет двадцать тому назад Бемейер купил для Милдред большой дом Хантри… Он стоит у самой горы. В том старом доме Милдред и живет…
— Вы имеете в виду Джека Бемейера? — осторожно уточнил я.
— Да… И Феликса Хантри, который, собственно, и построил этот дом, а потом привел в действие шахту медных разработок поблизости. Милдред прямо-таки влюбилась в тот дом Феликса Хантри, да и в его шахту тоже… Намного больше, чем в самого Феликса… Тогда она сказала мне, что жить в том доме было давней мечтой всей ее жизни. Вскоре она стала любовницей Феликса Хантри, и даже родила ему внебрачного сына. Но пока Феликс был жив, он не позволял Милдред там находиться. Он сам жил в нем с женой и сыном, родным сыном…
— Значит, с малышом Рихардом Хантри? — спросил я с нарастающим интересом.
Симон Лангсмен утвердительно кивнул головой, потом продолжил:
— Рихард вырос и стал хорошим художником. Я должен это признать, хотя и ненавидел его отца… Впрочем, все это не имеет какого-то значения. Художник, отрекающийся от своей профессии на середине своей карьеры, — как это вдруг сделал Рихард Хантри, — уже мертв во всех отношениях! Рихард Хантри был настоящим талантом, но полностью его не использовал. Ему не хватило выдержки. А в нашей профессии она крайне необходима.
— Вы думаете, Рихард Хантри все еще жив?
— Как раз это же спросил у меня Фред Джонсон! Отвечу вам: не думаю! Рихард по-моему умер, как и его брат… Но это не так уж важно, раз он сам бросил свою основную работу, свое предназначение в жизни. Поэтому я считаю, что он в любом случае мертв! Да и я наверняка умру, как только брошу работать, перестану рисовать, — добавил он твердо и решительно.
— А что же стало с внебрачным сыном Феликса Хантри? — спросил я с нескрываемым интересом.
— С Вильямом? Он рано умер. По существу, Вильям был единственным из той семьи, которого я очень любил и достаточно хорошо знал. Он жил у меня вместе с матерью, Милдред, в течение нескольких лет с перерывами. Учился в местной академии изящных искусств… под моей фамилией. Но уйдя в армию, взял уже имя матери, и числился как Вильям Меад. Под этой фамилией он и умер…
— Погиб во время войны? — уточнил я новым вопросом.
— Вильям умер в армейской форме, хотя находился тогда в отпуске… — тихо проговорил Симон Лангсмен с нескрываемой печалью в голосе. — Его тогда избили до смерти, а тело занесли в пустыню… В том самом районе, где сейчас проживает его мать, Милдред Меад…
— Выяснилось тогда, кто его избил, фактически убил?
— Нет, это по сей день так и не установлено… Но если вы хотите знать подробности, то могу посоветовать связаться с шерифом Бротертоном из Копер-Сити. Это он вел тогда расследование. Я же не знаю всех деталей. Мне тогда было не до этого, так как я сильно переживал смерть Вильяма…
Помолчав пару минут, Симон Лангсмен угрюмо посмотрел через окно на мрачные пески пустыни, и лишь потом продолжил свой тяжелый для него рассказ:
— Когда Милдред опознала останки Вильяма, она была сильно потрясена, около недели молчала, ни с кем не обмолвившись ни единым словом. Тогда и теперь я живо представляю, как она все это пережила, что должна была чувствовать… что испытать… Вильям не был моим родным сыном, я не видел его долгое время, пока он служил в армии. Но я чувствовал себя в те дни так горько и тяжело, словно потерял своего собственного, единственного ребенка… А его родная мать, Милдред, тем более…
Старый Лангсмен тяжело вздохнул, его рассказ не раз прерывался, когда он углубился в воспоминания тех лет. Он сидел печальный и отрешенный… Потом поднял свою седую голову, горько усмехнулся и продолжал:
— Я хотел сделать из Вильяма художника, как я сам. По правде говоря, ранние работы Вильяма были даже лучше, чем у Рихарда, его сводного брата. И не только я, но и сам Рихард признавал это, даже иногда подражал стилю Вильяма. Однако все так получилось, что именно Вильяма положили в могилу, где его избитое тело съели черви… — резко и все еще горько проговорил старый художник. Он повернулся и гневно посмотрел на меня: ведь это именно я привел к нему в дом старую горечь и печаль, напомнив о холодных тисках смерти…
Прошло несколько минут, прежде чем Лангсмен вновь заговорил, но уже без прежней горечи:
— Скоро костлявая опять появится здесь! Теперь она уже придет за мной. Да и пора, наверное! — он улыбнулся светлой улыбкой величавого старца. — Однако перед этим я хочу закончить портрет моей Милдред! Вы скажете ей об этом, хорошо?
— Да, конечно! — искренне заверил я. — Но почему бы вам самому не сделать этого? Ведь так было бы гораздо лучше, — снова личное общение!
— Что ж, может быть я так и сделаю…
Он вновь посмотрел на начатый портрет, потом взглянул через окно наружу, мне показалось, что Симон Лангсмен хочет поскорее выпроводить меня еще до захода солнца, чтобы поработать над картиной вечером.
Перед уходом я показал Симону Лангсмену фотокопию пропавшего у Бемейеров портрета, который исчез благодаря неосторожности или намеренным действиям Фреда Джонсона.
— Посмотрите, пожалуйста, на эту фотографию, копию пропавшей картины. Это действительно Милдред? — уточнил я на всякий случай.
— Да, это она, конечно же! — уверенно подтвердил Симон Лангсмен.
— А не смогли бы вы определить по этой фотокопии, кто мог нарисовать портрет?
— Точно сказать, пожалуй, не смогу, — ответил он, внимательно всматриваясь в снимок. — Во всяком случае, утверждать что-то уверенное по одному маленькому, да еще черно-белому снимку просто невозможно.
— Но не напоминает ли этот снимок вам картины Хантри? — не отставал я.
— Пожалуй, напоминает… И в то же время похож на мои ранние работы…
Симон Лангсмен поднял голову и внимательно посмотрел на меня. В его взгляде смешивалось теперь уважение с какой-то искрой смешливости.
— До этого времени я не знал того, что я оказал влияние на манеру писать не только Вильяма, но и Рихарда Хантри… Не подлежит сомнению, что тот, кто нарисовал этот портрет, хорошо был знаком с моими ранними портретами Милдред, — и он задумчиво посмотрел в сторону своей начатой, стоявшей на штангетах картины, будто бы этот уже выразительный набросок головы и лица натурщицы мог подтвердить правоту его слов.
— Но на этой фотокопии портрет Милдред не вашей работы? — все еще допытывался я, подступая теперь к интересующему меня вопросу с разных позиций.
— Нет, конечно! — уверенно ответил Лангсмен. — Выходит, я могу рисовать лучше…
— …чем Рихард Хантри?
— Пожалуй… Впрочем, это же естественно! Ведь я не исчез на три десятка лет, как он, а продолжал все эти годы трудиться… Только вот не смог прославиться, как этот исчезнувший вдруг художник Рихард Хантри. Я пережил его, Бог этому свидетель, и картины мои тоже переживут его творчество. Портрет Милдред, который я сейчас рисую, будет жить дольше, чем то, что сделал Хантри…
