«Члены клуба „Десять гурманов“, одного из нью-йоркских клубов с ограниченным доступом, очевидно, не верят тому, что история повторяется. Льюис Хьюит, капиталист, занимающий видное общественное положение, знаток и любитель орхидей и гурман, сообщил о предстоящем приеме в своем доме в Норт-Коув, Лонг-Айленд, в четверг 14 января. Меню будет составлено Ниро Вульфом, известным частным детективом. Блюда приглашен готовить Фриц Бреннер, шеф-повар мистера Ниро Вульфа. Вульф и Арчи Гудвин, его доверенный помощник, будут присутствовать на приеме в качестве гостей.
Это вызывает в памяти происшедший 1 апреля 1958 года случай во время обеда в доме Бенджамена Шрайвера, пароходного магната, на котором также в качестве гостей присутствовали мистер Вульф и мистер Гудвин. Один из десяти гурманов – Винсент Пайл, глава маклерской фирмы, был отравлен мышьяком, оказавшимся в блюде, поднесенном ему Кэрол Эннис, которая и была обвинена в убийстве.
Вчера репортер „Таймса“, вспомнив этот случай, позвонил мистеру Хьюиту и спросил, не высказал ли кто-нибудь из членов клуба нежелания присутствовать на предстоящем в четверг обеде, на что мистер Хьюит ответил отрицательно».
Назначение точной даты – четверг, четырнадцатое января – явилось предметом горячего спора между мной и Вульфом. Я настаивал, что газетчикам следует сообщить нечто вроде «обед состоится в один из вечеров этого месяца». Вульф сказал, что Хьюит должен назначить своим гостям точную дату.
– Он может сказать что-нибудь неопределенное, – протестовал я, – так как точная дата будет зависеть от того, когда Фриц получит кое-какие продукты, отправленные из Франции по воздуху. Гурманы любят продукты, присланные по воздуху из Франции.
Но Вульф заупрямился, и теперь мы были связаны по рукам и ногам. Оставалось всего пять дней.
Итак, сразу же после завтрака я позвонил миссис Элтхауз и спросил, не может ли она уделить мне десять минут. Она сказала: «Да, пожалуйста», и я ушел, конечно, начисто игнорируя, следят за мной филеры или нет. Чем больше они будут убеждаться в том, что я занимаюсь делом Элтхауза, тем лучше. Я сообщил миссис Элтхауз, что дело продвигается, ей будет сообщено, когда все станет ясно, и что она может оказать нам большую услугу, если даст мне возможность осмотреть квартиру ее сына и то, что там осталось. Она сказала, что там ничего не тронуто. Контракт по найму заканчивается почти через год, и они не захотели передать квартиру в субаренду. Мебель там не переставлялась, и, насколько ей известно, полиция там тоже ничего не трогала. Во всяком случае, они не просили на это разрешения. Я пообещал ничего не брать без ее ведома, а она тут же вручила мне ключи, даже не позвонив мужу или адвокату. Может быть, я произвожу большее впечатление на пожилых женщин, чем на молодых, но, ради Бога, не говорите об этом Вульфу.
Итак, в субботу в 10 часов 35 минут утра я вошел в квартиру покойного Морриса Элтхауза и запер за собой дверь. Квартира была не так уж плоха, если не считать картин. Как говорила Сара Дакос, ковер, разостланный в гостиной от стены до стены, был толстый. Там стояла большая кушетка, перед ней кофейный столик, под торшером хорошее кресло, четыре стула, небольшой столик с железной статуэткой на нем, которая могла быть создана любым пареньком, владеющим слесарным инструментом, из металлического лома, найденного в гараже, большой письменный стол, на котором не было ничего, кроме телефона и пишущей машинки. Одна стена почти до самого потолка в книжных полках. Чем меньше говорить о картинах на стенах, тем лучше. Они были хороши для викторины – развлекать гостей: пусть себе угадывают, что на них изображено: только я сомневаюсь, что нашелся бы хоть один, кто дал бы правильный ответ.
Я положил пальто и шляпу на кушетку и обошел всю квартиру. Два стенных шкафа в гостиной. Ванная комната, маленькая кухонька, спальня с единственной кроватью, комод, туалетный столик, два стула и стенной шкаф, битком набитый одеждой. На туалетном столике фотография матери и отца Элтхауза. Я вернулся в гостиную и принялся разглядывать все по порядку. Здесь было темно – портьеры были задернуты, и я включил свет. Повсюду лежал толстый слой пыли, но я явился сюда с ведома и разрешения хозяев и поэтому не стал утруждать себя тем, чтобы надеть резиновые перчатки.
Безусловно, я не ожидал найти в квартире что-нибудь интересное. Ведь полиция уже побывала здесь, но у них на уме не было ничего определенного, а у меня было – Сара Дакос. Несомненно, вы бы очень хотели иметь подробный перечень всего, что находилось в квартире, особенно содержимого ящиков и шкафов, но для этого потребовалось бы слишком много времени. Упомяну только одну вещь – рукопись незаконченного романа объемом 384 страницы. Я просмотрел странички полторы. Чтобы прочесть его целиком и узнать, нет ли там девушки, похожей на Сару Дакос, нужен был целый день.
Последнее, что я еще не упомянул, валялось на дне ящика комода в спальне. Среди всякой всячины там было с десяток или около того фотографий. Ни на одной из них я не обнаружил Сары Дакос, но зато нашел одну фотографию, на которой был изображен сам Элтхауз, лежавший на кушетке в чем мать родила. Я никогда прежде не видел его обнаженным, так как на фотографиях, которые публиковались в «Газетт», он всегда был в приличной форме. Мышцы хорошо развиты, живот плоский, но самое интересное я обнаружил не на фотографии, а на ее обратной стороне. Кто-то написал там стихотворение (или отрывок из стихотворения):
Любовник смелый, ты не стиснешь в страсти
Возлюбленной своей – но не беда:
Она неувядаема, и счастье
С тобой, пока ты вечен и неистов[6].
Я не прочитал всей поэзии мира, но у Лили Роуэн целая полка со сборниками стихов, и иногда она просит меня прочесть ей вслух то или иное из них, и я был убежден, что уже читал строки, написанные на обороте фотокарточки. Я попытался сосредоточиться, но не смог. Во всяком случае, следовало узнать, кто написал это стихотворение на фотографии. Не Элтхауз: мне приходилось видеть его почерк на различных бумагах. Сара Дакос? Если так, то я обнаружил нечто важное. Я положил фотографию на комод и еще целый час провел в розысках, но безрезультатно.
Я обещал миссис Элтхауз ничего не брать без ее разрешения. но искушение было велико. Я мог бы взять и унести фотографию – не из дома, а спуститься всего на этаж ниже, постучать в дверь Сары Дакос и, если она дома (ведь была суббота), показать ей снимок и спросить: «Это вы написали?» Мысль была соблазнительной, но, черт возьми, слишком уж прямолинейной. Следовало придерживаться окольных путей. Я запер квартиру и вышел на улицу. Из телефонной будки я позвонил миссис Бранер и спросил, могу ли я заехать к ней для выяснения одного вопроса. Она ответила, что будет ждать меня до часу дня. Было двадцать минут первого. Я бросился на поиски такси.
Миссис Бранер была в своей конторе, разбирала какие-то бумаги за столом. Она спросила, приходила ли вчера мисс Дакос на свидание с нами, заметив, что вопреки ее ожиданиям Сара не позвонила ей вечером. Я сказал, что приходила и была нам весьма полезна. Я подчеркнул слово «весьма», так как не исключено, что кабинет миссис Бранер прослушивается. Затем я сел, наклонился к ней и прошептал:
– Надеюсь, вы ничего не будете иметь против, чтобы мы разговаривали шепотом?
Она растерянно посмотрела на меня:
– Вы меня удивляете!
– Да, – прошептал я, – но так спокойнее. Не говорите ничего лишнего. Я хочу получить у вас образчик почерка мисс Дакос. Что угодно – запись в календаре, записку к вам. Я понимаю, вам это кажется странным, но ничего странного тут нет. Не требуйте у меня объяснений, потому что я не могу их вам дать. Я следую инструкциям. Либо вы доверяете мистеру Вульфу вести ваше дело, и вести его правильно, либо нет.
– Но тогда, скажите на милость, почему… – начала она, но я предупреждающе поднял руку.
– Если вы не желаете разговаривать шепотом, – прошипел я, – дайте мне что я прошу, и я уйду.
Пятью минутами позже, когда я покидал дом с двумя образчиками почерка Сары Дакос в кармане – записью в девять слов на листке календаря и запиской в шесть строк, адресованной миссис Бранер, – мною владела уверенность, что пожилые женщины являются главной опорой страны. Она не шепнула ни слова. Открыла ящик стола, достала записку, затем вырвала страничку из календаря, протянула их мне со словами: «Известите меня, когда выяснится что-нибудь такое, что мне следует знать» – и подвинула к себе одну из бумаг, лежавших на ее столе. Что за клиент!
Сев в такси, я принялся изучать полученные бумажки и, подъехав вновь к дому номер 63 на Арбор-стрит, поднялся в квартиру Элтхауза, устроился поудобнее в одном из кресел в гостиной, взял фотографию и принялся сравнивать почерки. Я не эксперт-графолог, но в данном случае он и не был нужен. Та же рука, что набросала записку и сделала запись на листке календаря, написала четыре строчки на обороте фотографии. Возможно, что этот же человек сделал и фотографический снимок, но это не имело значения. Хотя память Сары Дакос, очевидно, изменила ей, когда она говорила, будто ее отношения с Элтхаузом не переросли в интимные.
