Вдруг Лоуренс остановился и стал задавать вопросы Юстасу и Жозефине. Он предложил им поставить себя на место сначала одних, а потом других участников драмы. И если ему мало что удалось извлечь из Жозефины, гундосившей, будто у нее насморк, Юстас не мог не вызвать удивления. Куда девалась его мрачная сдержанность? В ответах чувствовались ум, сообразительность, а также тонкое чутье истории, несомненно унаследованное от отца.
Затем я услышал звук резко отодвигаемых стульев. Я поднялся на несколько ступенек и сделал вид, что спускаюсь. И тут же дверь распахнулась, и появились Юстас и Жозефина.
– Хелло! – приветствовал я их.
Юстас с удивлением поглядел на меня. Он вежливо спросил:
– Вам что-нибудь надо?
Жозефина, не проявив ни малейшего интереса к моей особе, прошмыгнула мимо.
– Мне просто хотелось взглянуть на вашу классную комнату, – соврал я не слишком убедительно.
– Вы ее, кажется, уже видели на днях? Ничего особенного, типичная комната для маленьких детей. Она и была детская. До сих пор игрушки повсюду.
Юстас придержал дверь, пока я входил.
Лоуренс Браун стоял у стола, он поглядел на меня, покраснел и, пробормотав что-то невнятное в ответ на мое приветствие, поспешил из комнаты.
– Вы напугали его, – сказал Юстас. – Он очень пугливый.
– Тебе он нравится?
– В общем, да. Жуткий осел, правда.
– Он неплохой учитель?
– Да. В сущности говоря, даже очень интересный. Знает массу всего, учит смотреть на вещи по-новому. Я, например, не знал раньше, что Генрих Восьмой писал стихи. Анне Болейн, естественно. Весьма недурно написано.
Мы еще немного поговорили о таких высоких материях, как «Старый моряк».[8] Чосер,[9] политическая подоплека крестовых походов, средневековый взгляд на жизнь и такой поразивший Юстаса факт, как запрет Оливера Кромвеля на празднование Рождества. За высокомерием и частыми проявлениями скверного характера, я почувствовал, скрывались хорошие способности и любознательность. Я очень скоро понял источник его вечно дурного настроения. Болезнь для него была не просто тяжелым испытанием, она стала препятствием, рушившим его надежды как раз в тот период, когда он начал получать удовольствие от жизни.
– Я в следующем семестре был бы уже в одиннадцатом классе и носил эмблему школы. А теперь вот вынужден торчать дома и учиться вместе с этой дрянной девчонкой. Ведь Жозефине всего-то двенадцать.
– Но у вас ведь разная программа обучения?
– Это-то да. Она, конечно, не занимается серьезной математикой или, например, латынью. Но что хорошего, когда у тебя один и тот же учитель с девчонкой?
Я попытался пролить бальзам на его оскорбленное мужское достоинство и сказал, что Жозефина вполне смышленое существо для ее возраста.
– Вы так считаете? А мне кажется, она ужасно пустая. Помешана на этой детективной ерундистике. Повсюду сует свой нос, а потом что-то записывает в черной книжечке – хочет показать, будто узнала нечто очень важное. Просто глупая девчонка и больше ничего, – снисходительно заключил Юстас. – Девчонки вообще не могут быть сыщиками. Я говорил ей об этом. Я считаю, что мама совершенно права – чем скорее Джо выкатится в Швейцарию, тем лучше.
– И ты не будешь скучать без нее?
– Скучать без двенадцатилетней девчонки? – Юстас смерил меня высокомерным взглядом. – Нет, естественно. Но вообще этот дом у меня сидит в печенках. Мама только и делает, что носится в Лондон и обратно, заставляет послушных драматургов переписывать для нее пьесы и поднимает шум из-за каждого пустяка. А папа как запрется со своими книгами, так иногда даже не слышит, когда с ним заговоришь. Уж не знаю, почему мне достались такие странные родители. А возьмите дядю Роджера… Он всегда такой сердечный, что оторопь берет. Вот тетя Клеменси вполне ничего, она, по крайней мере, не пристает, хотя мне иногда кажется, что она немного того. Тетя Эдит тоже ничего, но она уже старая. Стало чуть повеселее с тех пор, как София приехала, но она тоже бывает злющая-презлющая. У нас очень странный дом, вы не находите? Уж одно то, что жена твоего деда годится тебе в тети или даже в сестры… Чувствуешь себя жутким ослом!
Я мог понять его чувства. Я вспоминал, хотя и очень смутно, свою сверхуязвимость в возрасте Юстаса, свой страх показаться не таким, как все, страх, что близкие мне люди в чем-то отклоняются от общепринятого стандарта.
– Ну а что дед? – спросил я. – Ты его любил?
Загадочное выражение промелькнуло на лице Юстаса.
– Дед был определенно антисоциален, – сказал он.
– В каком смысле?
– Ни о чем, кроме как о выгодных сделках, он думать не мог. Лоуренс говорит, что это в основе своей плохо. Он был большой индивидуалист. И все это неизбежно должно уйти как социальное явление, вам не кажется?
– Вот он и ушел, – сказал я с жестокой прямотой.
– Ну и хорошо. Не думайте, что я такой бессердечный, но в таком возрасте уже невозможно получать удовольствие от жизни.
– По-твоему, он не получал?
– Я считаю, что нет. В любом случае, ему было пора уйти… Он…
Юстас умолк, так как в классную комнату вернулся Лоуренс Браун.
Он стал переставлять книги, но мне показалось, что краешком глаза он следит за мной.
Поглядев на наручные часы, он сказал:
– Я жду тебя здесь ровно в одиннадцать, Юстас. Не опаздывай. Мы и так потеряли много времени за последние дни.
– О’кей, сэр.
Юстас не спеша направился к двери и, насвистывая, вышел из комнаты.
Лоуренс Браун снова бросил на меня испытующий взгляд, затем облизнул губы. Я не сомневался, что он вернулся в классную комнату специально для того, чтобы поговорить со мной.
Он перетасовал еще раз книги явно безо всякой на то надобности, делая вид, что усиленно ищет какое-то нужное ему издание, и только потом заговорил.
– Как… Как там у них подвигается? – спросил он.
– У них?
– У полиции.
Он нервно дергал носом, совсем как мышь в мышеловке. Именно так я и подумал: мышь в мышеловке.
– Они меня не посвящают в свои дела.
– Да? А я думал, что ваш отец помощник комиссара…
– Он и есть помощник комиссара. Но не станет же он выдавать служебные секреты?
Я нарочно сказал это многозначительным тоном.
– Значит, вы не знаете, как… что… если… – Голос его окончательно куда-то исчез. – Они не собираются производить арест, вы не знаете?
– Нет, насколько мне известно. Но, как я уже говорил, могу и не знать.
«Выгоняйте их из нор, – сказал инспектор Тавернер, – запугайте их». Лоуренс Браун, судя по всему, был до смерти запуган.
Он заговорил торопливо, срывающимся голосом:
– Вы не представляете себе, как это… такое напряжение… И ничего не знать… Они приходят и уходят… задают вопросы. Я хочу сказать… вопросы никакого отношения к делу не имеют.
Он умолк. Я терпеливо ждал. Если он хочет выговориться, я не буду ему мешать.
– Вы ведь были здесь на днях, когда старший инспектор высказал свое чудовищное предположение? О миссис Леонидис и обо мне… Это было чудовищно. Чувствуешь свою полную беспомощность. Ты не можешь запретить людям думать что угодно. И все это подлая ложь. Только потому, что она… Она была намного моложе своего мужа. Какие ужасные мысли приходят людям в голову… просто ужасные. Я чувствую… я не могу не видеть, что это заговор.
– Заговор? Любопытно.
Это было действительно любопытно, хотя и не в том смысле, как это понимал Лоуренс.
– Дело в том, что семья… семья миссис Леонидис мне никогда не симпатизировала. Они всегда относились ко мне высокомерно. Я всегда чувствовал, что они меня презирают.
У него начали дрожать руки.
– И все только потому, что у них всегда были деньги… и власть. Они смотрят на меня сверху вниз. Кто я для них? Простой учитель, всего лишь жалкий трус, отказывающийся служить в армии. А я отказался по велению совести. Да, именно совести!
Я ничего не ответил.
– Ну, хорошо, а что такого, если я боялся? – выкрикнул он. – Боялся, что не справлюсь с собой. Боялся, что не смогу, когда понадобится, заставить себя спустить курок. Разве вы точно знаете, что стреляете в нациста? А может быть, это порядочный человек, какой-нибудь деревенский парень, не имеющий отношения к политике, призванный на военную службу. Я считаю, что война аморальна. Вы можете это понять? Я считаю, что война аморальна!
Я по-прежнему хранил молчание, полагая, что таким способом добьюсь большего, чем если бы я стал ему возражать или соглашаться с ним. Лоуренс Браун вел спор сам с собой, постепенно все больше раскрываясь.
– Они всегда надо мной смеялись. – Голос его задрожал. – У меня какой-то особый талант делать из себя посмешище. И это вовсе не оттого, что у меня не хватает мужества, однако я всегда делаю что-то не так. Я однажды бросился в горящий дом, чтобы спасти женщину. Но как только я туда вошел, я сразу же перестал ориентироваться и, задохнувшись от дыма, потерял сознание. Я доставил массу хлопот пожарным, пока они искали меня. Я слышал, как кто-то из них сказал: «Зачем этот болван полез не в свое дело?» Мне не надо ни за что браться – все равно ничего хорошего не выйдет, все против меня. И тот, кто убил мистера Леонидиса, подстроил все так, чтобы подозрение обязательно пало на меня. Его убили для того, чтобы погубить меня.
