в шкуру поэта-бунтаря. Пессимиста, анархиста, стремящегося не к реформированию, а к разрушению. Я постарался очистить свой разум от элементов здравомыслия и благоразумия, которые мне удалось унаследовать или приобрести. Я закрыл и занавесил все окна, через которые сверху льется благой дневной свет. Я вообразил себе ум, озаряемый лишь алым светом снизу, огнем, расщепляющим камни и разверзающим бездны небесные.
Но даже представляя себе самые дикие и жуткие видения, я не мог понять, зачем подобному провидцу обрекать себя на смерть, вступая в драку с обычным полицейским или убивая одного из миллионов безмозглых старых дураков, как он бы их называл. Он этого не сделает, сколько бы бунтарских стихов ни написал. Не сделает именно потому, что пишет призывающие к мятежу вирши. Человеку, могущему сочинять песни, нет нужды выражать себя в самоубийстве. Каждый стих для него — само по себе событие, и он всегда жаждет таких событий. Затем я подумал о его антиподе, о том, кто не разрушает этот мир, а всецело от него зависит. Я решил, что, не приведи Господь, сам мог бы стать человеком, для которого мир есть сверкание электрических огней, вне которых царит непроглядная тьма. Человек мирской, который живет внутри и ради этого мира, не верящий ни в какой иной, чей мирской успех и удовольствия суть единственное, что он может вырвать из мрака — вот кто на самом деле сотворит что угодно, если возникнет опасность потерять целый мир и не обрести иного. Не революционер, а респектабельный обыватель пойдет на любое преступление, лишь бы спасти и соблюсти свое благоприличие. Вообразите, что означает разоблачение для, скажем, модного адвоката, причем разоблачение в том, что до сих пор ненавидимо его фешенебельным миром — в отступничестве от патриотизма. Окажись я на его месте и обладай лишь его философией, то одному Богу ведомо, что я мог бы совершить. Вот где особо действенно «упражнение в вере».
— Кое-кто решит, что это упражнение весьма нездорового свойства, — неуверенно заметил Грэндисон Чейз.
— Кое-кто решит, — мрачно возразил отец Браун, — что милосердие и кротость тоже суть нездорового свойства. Возможно, так сочтет наш поэт-бунтарь. Однако я не стану об этом спорить, я лишь попытаюсь ответить на ваш вопрос как я обычно занимаюсь своим делом. Некоторые ваши соотечественники оказали мне честь, спросив, как мне удалось воспрепятствовать судебным ошибкам. Что ж, вернитесь на родину и скажите им, что я предотвращаю их действиями нездорового свойства. Однако я уж никак не хочу, чтобы они решили, что при помощи колдовства.
Чейз, задумчиво нахмурившись, продолжал глядеть на священника. Он был слишком умен, чтобы не понять мысль святого отца, и мог бы также сказать, что обладает слишком здравым умом, чтобы эта мысль ему понравилась. У него сложилось впечатление, что он говорит с одним человеком и в то же время с сотней убийц. Что-то страшноватое ощущалось в этой небольшой фигуре, устроившейся, словно гном, у небольшой печки, и в ощущении, что эта круглая голова вмещает в себе целую вселенную жуткого безумия и воображаемых несправедливостей. Казалось, что в мрачной пустоте за его спиной теснились огромные темные фигуры, призраки знаменитых преступников, сдерживаемых магическим кругом красноватой печки, но готовых разорвать своего хозяина на куски.
— Боюсь, что они все-таки нездорового свойства, — признался американец. — И совсем не уверен, что едва ли не столь нездорового, как колдовство. Но, как бы там ни было, нужно сказать одно: все это наверняка интересно. — Чуть подумав, Чейз добавил: — Не знаю, вышел бы из вас удачливый преступник, но прекрасный писатель — несомненно.
— Я сталкиваюсь только с реальными событиями, — ответил отец Браун. — Однако иногда труднее выдумать что-то реальное, нежели вымышленное.
— В особенности, — добавил Чейз, — если речь идет о громких преступлениях.
— Куда тяжелее придумать мелкое преступление, нежели громкое, — возразил священник.
— Не совсем вас понимаю, — замялся Чейз.
— Я веду речь о банальных и распространенных преступлениях вроде кражи драгоценностей, — пояснил отец Браун. — К примеру, дела о похищении изумрудного ожерелья, рубина Меру или искусственных золотых рыбок. Трудность этих дел в том, что нужно ограничить свое мышление. Заносчивые аферисты-интеллектуалы, рассуждающие о высоких материях, не совершают таких явных проступков. Я был уверен, что Пророк не украл рубин, а Граф не стащил золотых рыбок, хотя человек вроде Бэнкса легко мог стянуть изумруды. Для них драгоценный камень — лишь кусок стекла, а смотреть сквозь стекло они умеют. А для маленьких людей, обывателей он — меновая денежная ценность.
Для таких дел нужен ограниченный ум. Сузить мышление ужасно трудно, так же, как и навести резкость в постоянно рыскающем объективе фотоаппарата. Но кое-какие вещи помогают, бросая свет на тайну. Например, ограниченным умом всегда обладает тот, кто хвастает, что «вывел на чистую воду» лжечародеев и псевдознахарей. Этот субъект из тех, кто «насквозь видит» бродяг и подлавливает их на вранье. Смею заметить, что иногда это довольно неприятная обязанность и почти всегда — необычайно низменное удовольствие. Когда я осознал, что такое ограниченный ум, то понял, где его искать. В человеке, который пытался разоблачить Пророка — именно он украл рубин. В том, кто насмехался над мистическими фантазиями его сестры — именно он стащил изумруды. Такие люди всегда падки на драгоценные побрякушки, они никогда не поднимутся, подобно аферистам-интеллектуалам, до презрения к ним. Преступники с узким мышлением всегда абсолютно заурядны. И становятся преступниками в силу своей совершенной заурядности.
Однако на то, чтобы сделаться столь топорным субъектом, уходит масса времени. Чтобы стать заурядным, требуется незаурядное воображение. Жаждать сущую безделицу с той же страстью, как все блага земные. Но получиться может… Можно вплотную к этому приблизиться. Начните думать, что вы — жадный ребенок, мечтайте, как бы вы могли украсть в лавке конфету, какую именно конфету вам хотелось бы украсть… Затем отбросьте детскую поэтику, выключите волшебный свет, озарявший кондитерскую, представьте, что вы прекрасно знаете мир и меновую стоимость конфет… Сожмите ум, как фокус объектива… Конфета обретает форму, становится все яснее и четче… И внезапно
