— Что вы имеете в виду, мисс Савернек?
— То, что вам хочется знать, мне понятно. Но не мало ли для вас просто знать? Нужен ли ваш следующий шаг — от знания к действию?
Его заинтересовал такой подход.
— Вы хотите сказать, что знай я правду о смерти доктора Кристоу, я мог бы удовлетвориться уже сознанием того, что обладаю истиной? А вы знаете правду?
Генриетта пожала плечами.
— Самый очевидный ответ — это Герда. Как пошло, что мужа или жену всегда подозревают первым.
— А вы не согласны?
— Я всегда хотела быть непредвзятой.
Пуаро спросил тихо:
— Почему вы пришли, мисс Савернек?
— Должна признать, что не имею вашей страсти к истине, господин Пуаро. Вывести прогулять собачку — такой дивный английский дачный предлог. Но, конечно, у Энгкетлов нет собаки — как вы, быть может, уже заметили.
— Сие от меня не ускользнуло.
— И я одолжила спаниеля у садовника. Вы должны из этого понять, господин Пуаро, что я не очень-то правдива.
Снова лицо ее осветилось сияющей улыбкой. Он сам удивился, отчего эта улыбка так неодолимо трогает его. Он сказал негромко:
— Нет. Вам присуща прямота.
— Вот это да! Почему вы так считаете?
«Она поражена, — подумал он, — почти испугана».
— Потому что уверен в этом.
— Прямота, — повторила в раздумье Генриетта. — Хотела бы я знать, что это, слово означает.
Она сидела неподвижно, опустив глаза в ковер, потом подняла голову и твердо посмотрела на него.
— Хотите знать, зачем я здесь?
— Вам, наверное, трудно найти подходящие слова?
— Кажется, да. Меня будут завтра допрашивать. Следует собраться с мыслями, насколько это…
Она не закончила. Встав, она подошла к камину, сдвинула несколько украшений на каминной полке и перенесла на ее ближайший угол вазу астр, стоявшую в центре стола.
— Вам так нравится, господин Пуаро?
— Нисколько, мадемуазель.
— Я этого ожидала.
Она засмеялась, быстро и ловко вернула всему прежний вид.
— Ладно, если есть что сказать, надо говорить. Почему-то вы из тех людей, кому можно излиться. Попробую. Как по-вашему, обязательно ли полиции знать, что я была любовницей Джона Кристоу?
Голос ее был сух. В нем не звучало волнения. Она глядела не на него, а на стену выше его головы. Указательный палец ее обводил изгибы вазы, полной багряных цветов. Он решил, что посредством этого касания она давала выход своему душевному напряжению.
Пуаро спросил осторожно и также без эмоций:
— Вы были близки?
— Если вы предпочитаете выражаться так…
Он взглянул на нее с удивлением.
— А вы, мадемуазель, выразились иначе?
— Иначе!
— Поясните.
Генриетта пожала плечами, подошла и села на диван рядом с ним.
— В таких вопросах надо быть как можно точнее.
Генриетта Савернек всё больше интересовала его.
Пуаро спросил:
— Вы были любовницей Джона Кристоу — и как долго?
— Около шести месяцев.
— Полиции, полагаю, нетрудно будет обнаружить это обстоятельство?
Генриетта задумалась.
— Думаю, да. То есть, если для них важны такие подробности.
— О да, важны, могу вас в этом заверить.
— Я, в общем, так и думала.
Она немножко помолчала, потом одарила его быстрым дружелюбным взглядом.
— Ну и как быть, господин Пуаро? Пойти и рассказать инспектору — но что расскажешь подобным усам? Таким домашним, семейным усам?
Рука Пуаро поползла вверх к его собственному, горделиво носимому украшению.
— А если говорить о моих, мадемуазель?
— Ваши усы — произведение искусства. Они похожи только сами на себя. Они уникальны, я убеждена.
— Безусловно.
— И, может быть, в этом причина, почему я с вами так говорю. Смирившись с тем, что полиция должна узнать правду обо мне и Джоне, я хочу знать, неизбежна ли огласка?
— Как сказать, — ответил Пуаро. — Если полиция решит, что это к делу не относится, они и слова не проронят. Вас именно это больше всего тревожит?
Генриетта кивнула. Мгновение-другое она разглядывала свои пальцы, потом вдруг подняла лицо и заговорила.
— И почему для бедной Герды все должно опять усугубляться? Она боготворила Джона. Он умер. Она лишилась его. К чему ей снова новый удар?
— Так это вы о ней беспокоитесь?
— А вы находите это лицемерным? Вы, видимо, думаете, что, если бы меня заботил душевный мир Герды, я бы не стала любовницей Джона. Но вы не поняли — все было иначе. Я не разбивала его семейной жизни. Я была лишь одной из множества…
— Ах, вот как?
Она быстро повернулась к нему.
— Нет, нет, нет! Не то, что вы подумали. Этого я больше всего опасалась! Все получат ложное представление о том, каков был Джон. Потому я и говорю с вами, что у меня появилась смутная, туманная надежда, что я смогу заставить вас понять. Понять, какого рода человеком был Джон. Воображаю, что тут начнется — заголовки в газетах: «Любовная жизнь врача» — Герда, я, Вероника Крей. А Джон таким не был. Он вообще был не из тех мужчин, которые много думают о женщинах. Для него по-настоящему значительной была лишь его работа. В работе был интерес и азарт, приключенческая жилка. Если бы Джона врасплох спросили имя женщины, владеющей его мыслями, знаете, какое имя он бы назвал? — Миссис Крэбтри.
— Миссис Крэбтри? — Пуаро был озадачен. — Кто же она, эта миссис Крэбтри?
Что-то сродни сразу и смеху и слезам мелькнуло в голосе Генриетты, когда она продолжала:
— Это старуха — страшная, грязная, сморщенная, ужасно упрямая. Джон был высочайшего мнения о ней. Она лежит в больнице Святого Христофора. У нее болезнь Риджуэя. Это очень редкое заболевание, тот, у кого оно началось, обречен, против него не было средств! Но Джон их нашел. Я не смогу дать научного объяснения — всё это очень сложно — что-то в связи с гормональным обменом. Он ставил опыты, и миссис Крэбтри была просто находкой для него — она не утратила мужества, она хотела жить и она прониклась любовью к Джону. Они стали союзниками в борьбе. Болезнь Риджуэя и миссис Крэбтри — вот главное, чем была занята голова Джона все эти месяцы, день и ночь. Прочее стало не в счет! Вот что в нем и было действительно важно, а не весь этот вздор: Харли-стрит и толстые богачки — это вынужденная необходимость. Главное — его напряженная научная любознательность и стремление к цели. Вот что я хочу заставить вас понять.
Руки ее взвились в отчаянном всплеске, и Эркюль Пуаро отметил, как прекрасны и чувственны эти руки. Он сказал.
— Вы, кажется, очень хорошо это поняли.
— О да, я-то поняла. Джон приходил, рассказывал. Не только мне — отчасти, я думаю, и себе толсе. Так ему самому делалось честнее. Не раз он почти отчаивался, не находя способа совладать с усилением токсикоза, а потом его осеняло изменить процедуры. Я не могу передать вам, как это выглядело — скорее всего, да, вроде битвы. Вы не можете даже представить себе ее ярость и напряженность, а порой и агонию, порой полное изнеможение.
Генриетта немного помолчала, ее взгляд затуманили воспоминания.
Пуаро недоумевающе спросил:
— У вас, видимо, есть известные специальные познания?
Она покачала головой.
— Да нет. Ровно столько, чтобы понять, о чем рассказывал Джон. Я брала книги и читала об этом.
Она вновь умолкла. Ее лицо было мягким, губы открыты. «Она опять в воспоминаниях», — подумал Пуаро.
Со вздохом вернувшись к действительности, Генриетта тоскливо взглянула на него.
— Если б я могла сделать так, чтобы вы увидели…
— Но вы уже сделали это, мадемуазель.
— Правда?
— Да. Слушая вас, я все видел.
— Благодарю. Но не так легко будет объяснить инспектору Грейнджу.
— Может быть. Он сосредоточится на личном аспекте.
Генриетта сказала с горячностью:
— А это было неважно, абсолютно неважно!
Брови Пуаро поползли вверх, но она уже отвечала на его невысказанный протест:
— Это так! Видите ли, вскоре я очутилась между Джоном и тем, чему он себя посвятил. Я ему нравилась как женщина. Из-за меня он не мог сосредоточиться так, как бы ему хотелось. Он стал опасаться, не начал ли он любить меня — он никогда не хотел любить. Он вступил со мною в связь, чтобы поменьше думать обо мне. Он хотел, чтобы это было весело, легко — совсем как его прежние интрижки.
— И вы, — Пуаро пристально наблюдал за ней, — вы довольствовались таким положением?
Генриетта встала. Она заговорила, и снова это был сухой голос.
— Нет, не довольствовалась. В конце концов, все мы люди…
Пуаро, выждав минуту, сказал:
— Тогда почему же, мадемуазель…
— Почему? — она стремительно повернулась к нему. — Я хотела, чтобы Джону было хорошо, чтобы у Джона было то, чего он желает. Я хотела, чтобы он мог продолжать то, чем он жил — свою работу. И если он стремился избежать новой боли, новых душевных ран — что ж, я была согласна.
