Я порезал бритвой подбородок и выругался. — «Что, черт возьми, я пытаюсь сделать? Приписать убийство отцу Софии? Хорошенькое дельце я задумал! Совсем не для этого София просила меня приехать сюда!»
А может быть, именно для этого? За этой просьбой Софии что-то крылось. Если у нее остался бы хоть намек на подозрение, что ее отец — убийца, она никогда не согласилась бы выйти за меня замуж… из опасения, что подозрение может оказаться обоснованным. И поскольку она была Софией, отважной и ясноглазой, она хотела знать правду, потому что сомнение могло навсегда остаться непреодолимой преградой между нами. Разве не говорила она мне почти открытым текстом: «Докажи, что весь этот ужас — только плод моего воображения, что это неправда… но если это правда, тогда докажи мне, что это правда… чтобы я могла посмотреть в лицо правде, какой бы горькой она ни была»?
А Эдит де Хэвиленд? Может быть, она знала или подозревала, что виновен Филип? Что она имела в виду, когда сказала: «Бок о бок с этим соседствует идолопоклонство»?
А почему Клеменси взглянула на меня таким странным взглядом, когда я спросил, кого она подозревает, и ответила: «Ведь наиболее очевидными подозреваемыми являются Бренда и Лоренс, не так ли?»… Вся семья желала, чтобы убийцами оказались Бренда и Лоренс, надеялась на это, но не была уверена до конца в том, что это действительно сделали Лоренс и Бренда.
И может оказаться, что все члены семьи не правы и что все-таки это дело рук Лоренса и Бренды?
Или, возможно, не Бренды, а только Лоренса…
Такое решение проблемы меня устраивало бы еще больше.
Закончив обработку своего порезанного подбородка, я спустился к завтраку с твердым намерением как можно скорее поговорить с Лоренсом Брауном.
Я уже дописал вторую чашку кофе, когда мне неожиданно пришло в голову, что нелепый домишко оказывает свое воздействие и на меня. Я тоже теперь был одержим желанием найти не справедливое решение, но решение, которое наилучшим образом устраивало бы меня.
После завтрака я прошел через холл и поднялся по лестнице. София сказала мне, что Лоренса можно было найти в классной комнате, где он занимался с Юстасом и Джозефиной.
На лестнице перед входом в апартаменты Бренды я остановился в нерешительности. Не помню, позвонил ли я, или постучал, или же сразу вошел без стука. Я решил вести себя так, как будто и это помещение в доме тоже было неотъемлемой его частью, а не частной резиденцией Бренды.
Открыв дверь, я вошел внутрь. Там стояла тишина и, казалось, не было ни души. Дверь слева от меня, ведущая в большую гостиную, была закрыта. Справа были открыты две двери: одна из них вела в спальню, а другая — в смежную с ней ванную комнату. Насколько мне было известно, именно в этой ванной комнате, примыкающей к спальне Аристида Леонидиса, хранились запасы эзерина и инсулина.
Полиция уже давно закончила здесь обыск. Я толкнул дверь и проскользнул внутрь. И тут понял, что любой из живущих в доме людей (или даже совершенно посторонний человек, если уж на то пошло) мог бы без труда подняться сюда и проникнуть в ванную комнату.
Я огляделся вокруг. Это была роскошная комната, отделанная сверкающим кафелем, с ванной в виде бассейна. С одной стороны находились разнообразные электроприборы: подогреватель для тарелок и гриль, электрический чайник… маленькая электросковородка, тостер… то есть все, что могло потребоваться камердинеру, прислуживающему старому джентльмену. На стенке висел белый эмалированный шкафчик. Я открыл его. Внутри находились медицинские принадлежности, две мензурки, ванночка для промывания глаз, пипетка и несколько пузырьков, снабженных этикетками: аспирин, борная кислота, йод, лейкопластырь разных размеров и т. п. На особой полочке находились запас инсулина, два шприца и бутылочка с медицинским спиртом. На третьей полке стоял пузырек с главными каплями. Везде была чистота, все разложено в порядке, чтобы в случае необходимости любой мог без труда найти, что ему потребуется… и так же без труда взять то, что потребовалось для убийства.
Я мог бы проделать с пузырьками что угодно, а затем тихонько выйти из комнаты и спуститься по лестнице — и никто никогда не узнал бы, что я там побывал. Я, конечно, не сделал никакого открытия, но мне стало понятно, насколько трудная задача стоит перед полицией.
Только от виновного или виновных можно было бы получить требуемые сведения.
«Припугните их, — говорил мне Тавенер, — заставьте их забегать. Внушите им, что нам кое-что известно. Пусть не забывают о том, что полиция не дремлет. Рано или поздно, если это удастся, наш преступник перестанет остерегаться и попытается еще больше запутать следы… и вот тут-то он и попадет нам в руки!»
Должен признаться, что пока преступник, кем бы он ни был, никак не отреагировал на такие уловки.
Я вышел из ванной. Вокруг по-прежнему не было ни души. Я прошел по коридору мимо столовой слева и спальни Бренды с прилегающей ванной комнатой справа. Там копошилась одна из служанок. Дверь, ведущая в столовую, была закрыта. Из комнаты, расположенной следом за ней, доносился голос Эдит де Хэвиленд, которая разговаривала по телефону все с тем же неизменным поставщиком рыбы. Спиральная лестница вела на верхний этаж пристройки. Я поднялся по этой лестнице. Насколько мне было известно, там находились спальня и гостиная Эдит де Хэвиленд, еще две ванные комнаты и комната Лоренса Брауна. За ней несколько ступеней вели вниз в расположенную над помещениями для прислуги просторную комнату, которая служила классной.
Перед дверью я остановился. Из-за двери доносился несколько более громкий, чем обычно, голос Лоренса Брауна.
По-видимому, привычка Джозефины подслушивать была заразительной. Без всяких угрызений совести я прислонился к дверному косяку и прислушался.
Шел урок истории, и темой его были времена французской Директории.
По мере того как я вслушивался, глаза мои широко открывались от удивления. Совершенно неожиданно для себя я обнаружил, что Лоренс Браун был великолепным учителем.
Не могу сказать, почему это так удивило меня. В конце концов, Аристид Леонидис всегда умел подбирать людей. Несмотря на свое сходство с серенькой мышью, Лоренс обладал огромным даром — способностью пробуждать в своих учениках мысль и воображение. Трагические события термидора, декрет, объявляющий Робеспьера вне закона, великолепие Поля Барраса, коварство Жозефа Фуше… Наполеон, полуголодный молодой лейтенант артиллерии… все эти исторические персонажи оживали в его рассказах.
Неожиданно Лоренс прервал рассказ и предложил Юстасу и Джозефине поставить себя на место сначала одного, а затем другого персонажа, участвовавших в этих драматических событиях. Ему не удалось добиться желаемых результатов с Джозефиной, голос которой звучал так, как будто она была простужена, зато Юстас теперь совсем не был похож на того угрюмого юнца, каким обычно казался. Было видно, что он умен и сообразителен и обладает острым историческим чутьем, несомненно, унаследованном от отца. Затем я услышал грохот отодвигаемых стульев. Я поспешно поднялся на несколько ступеней и, когда дверь классной комнаты распахнулась, сделал вид, будто спускаюсь по лестнице.
Из комнаты вышли Юстас и Джозефина.
— Привет! — сказал я.
Юстас, увидев меня, удивился.
— Вам что-нибудь нужно? — вежливо осведомился он.
Джозефина, проявив полное безразличие к моему присутствию, проскользнула мимо.
— Хотел посмотреть классную комнату, — довольно неуклюже соврал я.
— Но ведь вы уже побывали там на днях? Комната рассчитана на ребятишек. Раньше она и была детской. Там до сих пор полно всяких игрушек.
Юстас открыл передо мной дверь, и я вошел.
Лоренс Браун стоял возле стола. Он взглянул на меня, покраснел, пробормотал что-то в ответ на мое приветствие и торопливо вышел.
— Вы его перепугали, — сказал Юстас. — Он очень пуглив.
— Тебе он нравится, Юстас? — спросил я.
— Нормально! Ужасный осел, конечно.
— Но неплохой учитель?
— По правде говоря, с ним довольно интересно. Он так много знает! Умеет показать события с совершенно неожиданной стороны. Я, например, никогда не знал, что Генрих VIII писал стихи… посвященные, разумеется, Анне Болейн… очень приличные стихи.
Некоторое время наш разговор вертелся вокруг таких тем, как «Старый моряк» Чосера, политическая подоплека крестовых походов, средневековый подход к жизни и такой изумивший Юстаса факт, что Оливер Кромвель запретил празднование Рождества. Я обнаружил, что под высокомерием и раздражительностью Юстаса скрываются пытливый ум и незаурядные способности.
Вскоре я понял причину его дурного настроения. Мало того, что его болезнь была сама по себе тяжким испытанием, она была также источником отчаяния и причиной крушения надежд именно в тот период, когда он только начал получать удовольствие от жизни.
