«Гардероб вашей дочери, – ответил Менар, – мне не нужен, можете также оставить себе кровати и необходимые хозяйственные вещи. С этим хламом мне делать нечего. Но берегитесь – и не думайте утаить что-нибудь ценное».
Старый Вертуа безмолвно посмотрел на Менара, и горячий поток слез хлынул из его глаз. В отчаянии бросился он к ногам банкомета и прокричал душераздирающим голосом, сложив руки в мольбе: «Неужели в вашем сердце нет ничего человеческого? Будьте сострадательны! Подумайте, что вы губите не меня, но мою бедную, ни в чем не повинную Анжелу! Будьте же сострадательны к ней! Возвратите ей хотя бы двадцатую часть ее имущества! О, я чувствую, что вы смягчитесь! Анжела! Анжела! Дочь моя!» И он с рыданиями продолжал повторять имя дочери.
«Однако эта глупая театральная сцена начинает мне надоедать», – равнодушно сказал Менар.
В эту минуту дверь вдруг с шумом отворилась, и прелестная девушка в белом пеньюаре, с распущенными волосами и бледным лицом, стремительно войдя в комнату, бросилась на шею старика и крепко обняла его с криком: «Отец, милый отец! Я слышала все! Я все знаю! Ты говоришь, что все потерял? Но разве у тебя не осталась твоя Анжела? Зачем нам богатство и деньги? Анжела будет содержать тебя своими трудами! Не унижайся, отец, умоляю тебя, перед этим презренным человеком! Не мы бедны и несчастны, а, напротив, он со всем его богатством, потому что он – одинок, и не найдешь на всей земле любящего сердца, которое прижалось бы к его груди и утешило его в минуту отчаяния! Пойдем, отец! Сейчас же оставим этот дом, чтобы не доставлять этому чудовищу удовольствия видеть наше горе!»
Вертуа в бессилии опустился в кресло. Анжела бросилась перед ним на колени, схватила его руки, начала целовать их и уверять отца, что она будет трудиться и они смогут жить в довольстве. Умоляла его не приходить в отчаяние и забыть свое горе, уверяла, что работать, шить, петь, играть на гитаре для отца будет для нее истинным и величайшим наслаждением в жизни.
Самый закоснелый злодей не смог бы равнодушно смотреть на эту прелестную девушку, слушая, как она утешает отца своим нежным голосом, в котором звучала ее глубокая любовь и детская преданность.
И Менар, действительно, не остался равнодушным. В нем заговорила совесть, подняв в душе целый рой адских мук. Анжела показалась ему наказующим ангелом божьим, который прогнал, как темный туман, его безумное ослепление, и он в ужасающей наготе увидел свою одинокую жизнь. И теперь, когда мрак его души внезапно озарился чистым, светлым лучом, указавшим на неведомое ему до того существование небесного блаженства и счастья, пытка, которую он ощущал, показалась ему вдвойне мучительнее.
Менар никогда прежде не любил. Увидев Анжелу, он почувствовал горячую страсть, которая, однако, вместо счастья посылала ему одно горе при мысли о ее безнадежности. И действительно, мог ли надеяться на счастье человек, познакомившийся с возлюбленной при таких обстоятельствах, как Менар? Менар хотел что-то сказать, но язык его не слушался. Наконец, с усилием овладев собой, он произнес дрожащим голосом: «Синьор Вертуа! Я не выиграл у вас ничего! Вот моя шкатулка! Она принадлежит вам! И не одна она! Нет-нет! Я ваш должник навек! Берите ее, берите!» – «Дитя мое! – заговорил было Вертуа, но Анжела, встав, быстро подошла к Менару и, гордо взглянув на него, сказала отрывисто: «Шевалье! Знайте, что есть сокровища дороже золота и серебра! Это – то чуждое вам чувство, которое заставляет нас с презрением отказаться от вашего подарка и все же сохранить душевный покой! Оставьте же себе ваши деньги, на которых лежит печать проклятия разоренных вами людей!» – «Да! – воскликнул Менар, дико озираясь. – Вы правы! Да буду я проклят и осужден на вечные муки, если хоть когда-нибудь в жизни снова коснусь карт! Но если вы, Анжела, оттолкнете меня и после этой клятвы, то в погибели моей будете виновны вы одни! О! Вы меня еще не знаете! Вы можете называть меня безумным, но что вы скажете, увидев меня лежащим у ваших ног с простреленной головой! Теперь речь идет уже о жизни или смерти! Прощайте!»
С этими словами Менар в отчаянии выбежал из комнаты. Вертуа тотчас понял, что с ним происходило, и мягко намекнул Анжеле, что, может быть, возникнут обстоятельства, которые сгладят неловкость приема этого подарка. Анжела испугалась этих слов отца и объявила прямо, что, по ее мнению, Менар не достоин ничего, кроме презрения. Однако судьба, распоряжающаяся самовластно и сердцем, и душой людей часто против их собственной воли, устроила так, что нежданное и негаданное случилось. Менару казалось, что он, внезапно пробудившись от ужасного сна, увидел себя на краю страшной пропасти и тщетно простирал руки к светлому, прелестному существу, появившемуся где-то вдали, но не для того, чтобы спасти его – нет! – а, напротив, чтобы напомнить ему о погибели.
Скоро, к удивлению всего Парижа, банк Менара исчез из дома, где помещался. Сам он не показывался нигде, так что в обществе стали ходить самые невероятные слухи об этом внезапном исчезновении. Менар избегал встреч с кем бы то ни было, доведенный своей несчастной любовью до полнейшего отчаяния, и вдруг однажды во время уединенной прогулки в саду Мальмезона встретил старого Вертуа с дочерью.
Анжела, которая не могла и подумать о Менаре иначе как с презрением и гневом, была поражена на этот раз, увидев его бледным и расстроенным и едва осмеливавшимся взглянуть на нее. Она, впрочем, знала, что Менар бросил игру с той роковой для него ночи, и теперь мысль, что все это – ее заслуга, невольно промелькнула у нее в уме. Она ясно видела, что спасла его от погибели, а может ли что-нибудь больше польстить самолюбию женщины?
Потому не было ничего удивительного, что после того, как Вертуа и Менар обменялись приветствиями, Анжела под впечатлением этого нового чувства ласково и сочувственно спросила: «Что с вами, шевалье Менар? Вы, кажется, больны? Вам стоит посоветоваться с врачом».
Можно себе представить, какой сладкой надеждой отозвались эти слова в сердце Менара. Он переродился в одно мгновение и, подняв голову, почувствовал, что вновь обрел то умение говорить, которое в былое время снискало ему всеобщую любовь. Вертуа между тем спросил, когда Менар желает принять в свое владение выигранный им дом.
«Да, синьор Вертуа, да! – воскликнул Менар. – Пора этим заняться. Завтра я приду поговорить с вами об этом деле, но сначала мы должны обсудить предварительные условия, как бы долго это ни длилось». – «Пусть будет по-вашему, шевалье, – ответил с улыбкой Вертуа, – хотя мне и кажется, что при этом мы договоримся до того, о чем сейчас даже не думаем».
Можно представить, как ожил и расцвел Менар после этой встречи и как к нему вернулась прежняя веселость, еще недавно подавляемая губительной страстью к игре. Он все чаще стал посещать дом старого Вертуа, и с каждым днем все больше привязывалась к нему его спасительница Анжела, которая, наконец, сама пришла к мысли, что любит его, и охотно согласилась отдать ему свою руку. Старый Вертуа был несказанно этому рад: он видел в этом браке превосходное средство окончательно закрыть вопрос о своем проигрыше Менару.
Как-то раз Анжела, будучи уже счастливой невестой Менара, сидела у окна, полная самых приятных мыслей о своем счастье, как вдруг на улице раздался веселый марш, и вслед за тем показался полк, отправлявшийся в поход в Испанию. Анжела с участием смотрела на этих храбрых людей, шедших на смерть, как вдруг какой-то молодой офицер, покинув ряды, приблизился на лошади прямо к ее окну. Анжела, едва увидев его, слабо вскрикнула и без чувств упала на кресло.
Этим всадником был молодой Дюверне, сын соседа ее отца, товарищ ее юности, с которым она провела лучшие годы жизни и о котором позабыла лишь после своего знакомства с Менаром. В полном упрека взоре молодого человека, обличавшем глубочайшее страдание, Анжела не только ясно прочитала то, как он любил ее, но также поняла, как невыразимо любит его сама. В один миг ей стало понятным, что привязанность к Менару была лишь минутным увлечением. Она вспомнила вздохи Дюверне, его безмолвные взгляды, на которые она не обращала большого внимания, и впервые поняла, какое чувство охватывало ее, когда она видела Дюверне или слышала его голос.
«Поздно! Он для меня потерян!» – сказала сама себе Анжела и подавила это возникшее в груди чувство.
От проницательного взора Менара не могло укрыться, что его Анжела чем-то расстроена. Он, однако, был настолько деликатен, что не стал выведывать тайну, которую, как ему казалось, она хотела скрыть, и просил только поспешить со свадьбой, устроенной им с таким тактом и вниманием ко вкусам и желаниям Анжелы, что уже одно это восстановило ее к нему расположение. Вообще Менар относился к жене с такой предупредительностью истинной любви и так старался во всем ей угодить, что воспоминание о Дюверне стало изглаживаться само собой. Скоро, однако, и ее счастливая жизнь омрачилась внезапным облаком: старый Вертуа вдруг захворал и через несколько дней умер.
