года. Он думал, что он один на дюнах, где он играл в детстве. Если вы не понимаете, что он делал, я могу только сказать, как Стивенсон: «Вы никогда не будете пиратом». И никогда не будете поэтом, и никогда не были мальчишкой.
— Я не была, — серьезно сказала Оливия, — но, кажется, понимаю.
— Почти каждый мужчина, — продолжал священник в раздумье, — играет с любой вещью, похожей на саблю или кинжал, даже с перочинным ножом. Вот почему мне показалось очень странным, что юрист этого не делал.
— О чем вы? — спросил Бернс. — Чего он не делал?
— Неужели вы не заметили? — отвечал отец Браун. — Там, в конторе, он играл с ручкой, а не с перочинным ножом, хотя у него красивый блестящий нож в форме стилета. Ручки пыльные и запачканы чернилами, а нож только что вычищен. Но он с ним не играл. Есть пределы и для иронии.
Инспектор помолчал и сказал, словно просыпаясь от глубокого сна:
— Я не знаю, на каком я свете, и не знаю, добрались ли вы до конца, но я не добрался до начала. Откуда у вас улики против юриста? Что навело вас на этот след?
Отец Браун рассмеялся коротко и невесело.
— Убийца сделал промах в самом начале, — сказал он. — Не пойму, почему этого не заметили. Когда вы сообщили о смерти, предполагалось, что никто ничего не знает, кроме одного, — адмирала ждут домой. Когда вы сказали, что он утонул, я спросил, когда это случилось, а Дайк спросил, где нашли тело.
Он остановился, чтобы выбить трубку, и продолжал, размышляя:
— Когда вам говорят о моряке, что он утонул, естественно предположить, что утонул он в море. Во всяком случае, следует допустить такую возможность. Если его смыло за борт, или он пошел ко дну с кораблем, или «предал глубинам» свое тело, никто не ждет, что тело его отыщут. Дайк спросил, где нашли тело, и я понял, что он это знает. Ведь он и положил тело в пруд. Никто, кроме убийцы, не подумал бы о такой нелепице, что моряк утонул в пруду, в сотне ярдов от моря. Вот почему я позеленел не хуже Зеленого человека. Никак не могу привыкнуть, что сижу рядом с убийцей. Я выразил это в иносказании, но иносказание что-то значит. Я сказал, что тело покрыто тиной, но это могли быть и морские водоросли.
К счастью, трагедия не может убить комедию. Единственный действующий компаньон фирмы «Уиллис, Хардман и Дайк» пустил себе пулю в лоб, когда инспектор пришел арестовать его, а в это время Оливия и Роджер на вечернем берегу окликали друг друга, как окликали в детстве.
Преследование Синего человека [161]
Солнечным днем по приморскому променаду уныло шагал человек, носящий унылую фамилию Магглтон. Меж его бровей пролегла беспокойная складка, и музыканты на пляже тщетно глядели на прохожего в ожидании овации. Лица Пьеро, белые, как всплывшие брюхом вверх рыбины, не поднимали ему настроение; фальшивые негры, серые от размазанной сажи, не внушали радостных мыслей. Он казался натурой грустной и разочарованной. Все в нем, помимо наморщенного лба, переходящего в лысину, было либо осунувшимся, либо запавшим, что еще более подчеркивали агрессивно торчащие армейские усы. Они выглядели накладными и, возможно, впрямь были накладными, а если не накладными, то вынужденными, как если бы он отрастил их в спешке, усилием воли.
Мистер Магглтон носил усы, потому что был частным сыщиком, а тень на его челе лежала из-за катастрофического профессионального провала, а вовсе не из-за удручающей фамилии [162]. Ею он по-своему гордился, ибо происходил из бедной, но достойной нонконформистской семьи, возводящей себя по боковой линии к основателю секты магглтонианцев — единственному человеку, посмевшему войти в историю с такой фамилией [163].
Причина его досады (по крайней мере, так говорил себе сам Магглтон) была следующая: почти что на его глазах жестоко убили знаменитого миллионера, которого он подрядился охранять за пять фунтов в неделю. Так что можно понять, отчего даже песенка «Спляшем, крошка, да-да-дам» не пробуждала в нем радость жизни.
Впрочем, надо сказать, что на пляже был и другой человек, который поддержал бы и его убийственные мысли, и магглтонианскую традицию. Приморские курорты влекут к себе не только Пьеро, взывающих к влюбленному сердцу, но и проповедников — особенно мрачных обличителей людского порока. Одного такого престарелого витию Магглтон не смог бы не заметить при всем желании — так пронзительно тот выкрикивал пророчества, перекрывая даже банджо и кастаньеты. То был долговязый старик в рыбачьем свитере и с очень длинными отвислыми бакенбардами, какие носили сельские щеголи в середине Викторианской эпохи. Все шарлатаны на берегу раскладывают перед собой что-нибудь, словно на продажу; старик разложил прогнившую рыбачью сеть — вернее, расстелил, будто ковер для королевы. Иногда, впрочем, он принимался яростно вращать ее над головой, словно римский ретиарий [164], готовый пронзить соперника трезубцем. Старик, вероятно, тоже бы кого-нибудь пронзил, имейся у него трезубец. Все его проповеди были о карах небесных. На слушателей изливались бесконечные угрозы телу и душе. Настроения его были настолько близки настроению мистера Магглтона, что, казалось, безумный палач вещает перед толпой убийц. Мальчишки называли его Старым Жупелом, но он отличался и другими странностями, помимо богословских. В частности, он забирался на металлические балки под пирсом и водил сетью в море, утверждая, что кормится рыбной ловлей, хотя никто не видел, чтобы он хоть раз что-то вытащил. Прохожие нередко вздрагивали, заслышав над собой его голос, гремящий, как из тучи, хотя на самом деле слова доносились
