Мне показалось, что я различаю слабый свет в потемках. Конечно, у меня еще не было никакого точного объяснения, но я уже лучше распознавал общий смысл заражения. Все пятеро проявляли аналогичные симптомы. Их сопротивляемость подорвали угрызения совести. Для Жиможа это совершенно очевидно. Для Симоны тоже сомнений не было. Гобри не мог себе простить собственной капитуляции. Эрамбль являл собой более сложный случай, но было не трудно понять — он корил себя за слабость, терзался из-за странных и нездоровых импульсов… Мусрон же по наивности думал, что несет ответственность за смерть Эрамбля… И даже — такая мысль меня ужаснула, — и даже священник сказал, я это прекрасно помню: «Я спрашиваю себя, не несу ли какую-то ответственность за столько несчастий?» Он тоже начал поддаваться угрызениям совести!
Я налил себе большую порцию виски и выпил не разбавляя.
Усталость ножом вонзилась мне в спину, в бока, но был самый неподходящий момент, чтобы приостановить ход моей мысли. Я ухватил идею. Угрызения совести! Но что значат угрызения совести? Когда ты себе опротивел, когда не можешь смотреть на себя без стыда, когда наступает разрыв между сознанием и телом. Разрыв! Как будто тело рвется в одну сторону, а дух — в другую! Когда желание умереть затаилось в крови и костях, оно проявляется в сознании в форме угрызений совести. А угрызения совести, подобно магниту, притягивают к себе все доводы — хорошие и плохие, разрастаются, подобно раковой опухоли, и мало-помалу приводят к фатальной развязке. Именно таков механизм этих пяти самоубийств. Возможно, Жюмож убил бы себя при любых обстоятельствах, но его смерть, так сказать, нарушила равновесие как раз в тот момент, когда прооперированные старались ассимилировать привитый орган. Физически пересадка удалась. Психически — дала осечку…
Я обессилел, в голове гудели пустые фразы… Физически… психически… что все это означает? И был готов рассказать себе одну из тех нагоняющих страх сказок, какие любили в прошлом веке, когда верили в магнетизм, гипнотизм и прочий вздор. Достоверным оставалось только то, что Нерис и аббат подвергались опасности. Нерис находится в хороших руках, а я займусь аббатом с утра пораньше.
Я начал было раздеваться, как вдруг зазвонил телефон. Я с трудом узнал голос Марека — таким он был дрожащим и хриплым.
— Нерис только что проглотил тюбик веронала.
— Что?!
— Он воспользовался моментом, когда я со своими сотрудниками занимался вскрытием трупа, встал с постели, проник ко мне в кабинет и проглотил не знаю сколько таблеток.
— И что же?
— А то, что я это не сразу заметил, естественно. Я предпринял все необходимые меры, но большой надежды нет.
— Можно мне приехать?
— Пожалуйста… это было бы лучше всего…
Я собрался за пять минут. Выходит, я глядел в самую точку сквозь мои туманные досужие домыслы. Я прыгнул в машину и рванул в Вилль-д'Аврэ. Несмотря на подавленное состояние, я испытывал чувство удовлетворения, у меня получится обильный и довольно связный отчет для префекта. А потом я пущу в ход все средства, чтобы спасти аббата.
Марек меня ждал. Он увлек меня в спальню Нериса, у которого на лице застыла маска смерти: землистый цвет кожи, провалившиеся глазницы, заострившийся нос. Длинная резиновая трубка спускалась из большой стеклянной колбы и исчезала под простыней.
— Он очень плох, — шепнул Марек.
— Есть хоть немного надежды?
— Очень мало.
Марек казался таким же пострадавшим, как Нерис. За одну ночь он состарился на несколько лет. Морщины углубились, кожа обескровлена. Особенно неузнаваемо изменился голос.
— Я сделал невозможное, — сказал он. — Пошли. Мы направились в его кабинет. На столе еще лежал пустой тюбик.
— Нерис взял его в шкафу, — продолжал Марек. — Он приходил сюда как к себе домой. Я не питал к нему недоверия. Вчера вечером, как вы помните, он внушал мне беспокойство. Днем он показался мне мрачным; это правда, со смертью Гобри он стал особенно молчалив. Слышал ли он, когда я вернулся? Подметил ли что-нибудь такое? Возможно. Когда я вошел в его спальню, он был без сознания. Я пустил в ход все средства, имеющиеся в моем распоряжении, но он не реагировал. Если он умрет… я потеряю все! Это будет, само собой разумеется, полный провал эксперимента… Я уеду в Америку, если меня захотят там принять.
— Может быть, остается хоть какой-то шанс?
— О-о!… Малюсенький… Если сегодня вечером он еще будет жив, я сумею вытащить его из лап смерти. Но в данный момент я больше ничего не могу для него сделать. У науки тоже свои пределы.
Он произнес эти слова с холодным бешенством. Я чувствовал, что для него худшее испытание заключалось в признании своего бессилия, в признании того, что он еще не является хозяином над жизнью и смертью. Я поделился с ним пришедшими мне в голову мыслями. Марек выслушал с напряженным вниманием. Когда ему излагали теорию, он преображался — не только начинали ярко блестеть глаза, но оживали все члены, кожа.
— Любопытно, — произнес он, — очень любопытно. И приемлемо… нет?
Он подыскивал французское слово.
— Правдоподобно? — подсказал я.
— Вот-вот. Очень правдоподобно.
— Заметьте, — продолжал я, — благодаря вам Нерис может стать первым, кто спасется после попытки самоубийства. О других мы ничего не знаем. Жюмож оставил записки… Гобри — клочок бумаги… Если Нерис согласится объяснить нам, что же он испытал, мы познакомимся наконец с мотивами его самоубийства, а заодно — с остальным. Вам совершенно необходимо вырвать его из когтей смерти.
— Понимаю, — задумчиво пробормотал Марек. — Надо ждать. Так или иначе, он будет в состоянии говорить через несколько дней — не ранее.
Мы вернулись посмотреть на Нериса. Он так и не шевельнулся. Санитар присматривал за ним. Я спешил поговорить с аббатом. Марек подал мне мысль пригласить его приехать в клинику. Тут нам будет спокойнее беседовать. И вот я ему позвонил, и он обещал поспешить. Ожидание началось. Сколько раз я уже считал минуты, например, в ту ночь, когда казнили Миртиля! Но ни разу еще не испытывал такого нетерпения, будучи почти уверен, что Нерис раскроет нам большую тайну, ужасающий секрет. Я то и дело посматривал на часы и, уже не в силах усидеть на месте, спустился во двор, где собаки, подвывая, встретили меня, затем вернулся в кабинет. А тем временем Нерис отвоевывал каждый свой вздох. В данный момент все зависело от какого-то одного нерва, сосуда, клеточки, до которой мог не дойти кислород. Ждать было нестерпимо. Но, к счастью, аббат явился, и я ему объявил о самоубийстве Нериса. Он не выказал удивления.
— В конце концов, — вскричал я, — не станете же вы меня уверять, что ждали этого!
— Да… да, потому что это логично. Эксперимент профессора и не мог быть успешным. Он противоречит законам жизни. Божьей воле!
Он сел в кресло Марека и вытер пот со лба правой рукой, по-прежнему одетой в перчатку. На нем тоже сильно отразились пережитые события.
— Да будет вам! — сказал я. — Что вы знаете о Божьей воле? Прежде всего Нерис не умер!
— Он умрет. Все мы умрем. Каждое утро я молюсь, чтобы у меня отняли жизнь, так или иначе. С этой рукой, которая не моя, я живу во лжи.
— Вы что, предпочли бы остаться одноруким? Тогда вы исправнее служили бы Богу? Послушайте-ка, что я вам скажу.
Я изложил ему свою гипотезу и объяснил, какой мне видится связь между угрызениями совести и искушением прибегнуть к самоубийству.
— Вы и сами, — сказал я в заключение, — их не избежали. Угрызения совести уже разрушают вас, да или нет?
— Да, — пробормотал он. — Я изменился до неузнаваемости. Но клянусь, дальше этого не пойдет. Я никогда не…
Перекрестившись, он сложил свои руки на груди, чтобы унять дрожь.
— Я упрекаю себя лишь в том, — продолжил он, — что следовал вашему указанию и хранил молчание. Я стал соучастником чего-то неведомого, и это страшно. Вы, мсье Гаррик, защищаете чьи-то интересы. А я обязан защищать только правду.
Спорить с ним было уже невозможно. Он стоял на своем. Тем не менее я предпринял последнюю попытку.
— Допустим, я прав. Допустим, в вас, без вашего ведома, живет какое-то утомление, нежелание постоянно думать об этой руке… Вы следите за моей мыслью?.. Эта рука в каком-то смысле для вас слишком тяжела. Она ваш истинный крест.
— Совершенно верно… Так оно и есть!
— А-а! Вот видите! Мысли, которые приходят вам в голову, все ваше подспудное отчаяние — не есть ли это ее способ отделиться от вас, а вам — отделиться от нее? Ваша рука, разумеется, не говорит, но она может быть у истока отторжения материи, которое вы переводите в слова. И они систематически выражают ваше враждебное отношение к эксперименту Марека, к самому профессору, ко мне… Вы стали носителем протеста. Нечто в вас говорит «нет», и вы становитесь на сторону этого «нечто». Вами маневрируют, аббат!
— Боже мой! — вскричал он. — Я просто не знаю… Я уже теряю голову!
