— А я туда и еду! — сказал сыщик раздраженно. — Как ты думаешь, с чего бы это мне упаковывать вещи? Или ты хочешь, чтобы я отправился в Венецию прямо с места в карьер и в том, что на мне надето? С моей стороны умнее взять несколько подходящих к случаю вещей, если я собираюсь общаться с придворными, даже находящимися в изгнании.
Ах, она могла бы и сама обо всем догадаться! Она неверно судила о нем. Эстер почувствовала облегчение, и теплая волна этого чувства растопила гнев и страхи. Женщина поняла, что улыбается. Как она могла усомниться в этом человеке?!
— Я так рада! — Вряд ли ее слова можно было считать извинением по форме, однако оно в них звучало. — И да, тебе, конечно, потребуется соответствующая одежда. Ты отправляешься пароходом? Или поездом?
— И тем и другим, — ответил Уильям и, поколебавшись, ворчливо добавил: — Тебе не стоит так беспокоиться о Рэтбоуне. Он же не дурак! И я добуду достаточно доказательств, чтобы достойно провести процесс. Или чтобы убедить графиню фон Рюстов взять обвинение обратно, прежде чем дело дойдет до суда, — если это будут доказательства невиновности Гизелы.
Эстер немного удивилась, что Монку не понравилось ее беспокойство о Рэтбоуне. Детектив ревновал и бесился из-за этого. Девушке захотелось рассмеяться, но смех ее показался бы ему истерическим, и Уильям не постеснялся бы как следует ее встряхнуть, чтобы заставить замолчать. А она не смогла бы остановиться, ведь все складывалось так невероятно смешно! Сыщик ни за что не понял бы истинную причину ее смеха, и это только еще больше развеселило ее. И все закончилось бы тем, что они стали бы еще ближе друг другу, забыв на минуту все страхи и преграды. Хотя могли и поссориться и наговорить такого, чего вовсе не думали, но что уже нельзя было бы ни взять обратно, ни забыть…
Монк стоял молча и, казалось, даже не дышал. Но мисс Лэттерли не посмела экспериментировать дальше. Слишком много для нее все это значило.
— Сомневаюсь, что графиня извинится и снимет обвинение, — слегка дрожащим голосом негромко сказала Эстер. — Но ты, по крайней мере, мог бы совершенно точно решить, был или не был принц убит. Был?
— Не знаю, — ответил Уильям, глубоко задумавшись. — Это мог быть и яд. В тамошнем саду растут тисы, и кто-нибудь мог совершенно незаметно сорвать листья.
— Но каким образом их могли дать принцу Фридриху? Вряд ли кто-то мог умудриться войти в комнату больного и убедить его съесть немного листьев. В любом случае большинству известно, как эти листья выглядят: они похожи на иглы и ядовиты. Об этом нам с самого детства твердят родители. Я припоминаю, как боялась тисовых деревьев, растущих на кладбищах.
— Значит, кто-то сумел сделать из листьев настой и добавить ему в пищу или питье, — сухо ответил Монк. — И это можно было сделать либо в его комнате, либо, что гораздо вероятнее, в кухне. Или же можно было чем-то отвлечь слугу, несущего поднос с едой наверх, и с легкостью подлить отраву… Одно точно: Гизела совсем не выходила из их общих с Фридрихом покоев. Она едва ли не единственная, кто ни разу не спускался в сад. Это могут засвидетельствовать все слуги. Даже ночью она все время оставалась с мужем.
— Но кто-то ведь мог ей помочь в этом? — спросила Эстер, наперед зная, что Гизела никому бы не доверила подобную тайну. Да никто бы не доверил!
Сыщик не озаботился ответом на этот вопрос.
— И, следовательно, если кронпринц Фридрих в самом деле убит, это сделала не Гизела, — тихо заключила женщина. — Так что же ты собираешься делать? Каким образом мы смогли бы помочь Рэтбоуну?
— Не знаю. — Монк был недоволен и раздражен. — Если можно доказать, что совершено убийство, Зора, наверное, вполне способна удовлетвориться и этим. И может статься, она обвинила Гизелу только потому, что та была единственной, кто захотел бы отстаивать свое имя от возможных подозрений. Может, для Зоры это единственный способ заставить провести процесс и общественное расследование.
— Но что будет с Рэтбоуном? — настаивала на своем мисс Лэттерли. — Он ведь единственный, кто согласился защищать графиню. И чем ему поможет, если выяснится, что виновен кто-то другой?
— Не думаю, что это вообще могло бы помочь ему, — ядовито ответил детектив, отходя от каминной полки. — Но если это правда, тогда и я ничем не смогу быть ему полезен. Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я сфабриковал какие-то доказательства против Гизелы с единственной целью дать Рэтбоуну возможность выкрутиться из неприятного положения, в которое он сам себя поставил, поддавшись чарам графини со столь крайними суждениями и послушавшись голоса сердца, а не рассудка? Или тебе нужно от меня именно это?
Эстер надо было бы сильно разозлиться на эти едкие предположения и явное желание Монка заставить ее ревновать к чарам Зоры — тем более что ее это и так уже злило. Но впервые за все время знакомства с Уильямом она ясно понимала его побуждения, и они ей были лестны. Женщина улыбнулась.
— Установи правду, насколько это в твоих силах, — ответила она беспечно. — Думаю, Рэтбоун сумеет по достоинству использовать ее, хотя бы только для спасения своей репутации и возможности, не теряя достоинства, принести извинения за неуместную доверчивость, проявленную к графине. Трудно будет смириться с правдой, но ложь, в конце концов, всегда обходится дороже. Конечно, лучше всего было бы просто умолчать о подозрениях, но теперь для этого уже слишком поздно.
— Умолчать? — переспросил Уильям и резко засмеялся. — Если в деле замешаны две подобные женщины? А я даже не имею шансов поговорить с Гизелой, потому что она никого не принимает. — Он шагнул в сторону Эстер. — Передай Рэтбоуну, что я напишу ему из Венеции… если будет о чем.
— Ну конечно, передам. Встретимся, когда ты вернешься.
Медсестра хотела повторить, чтобы сыщик сделал все возможное, но поймала его взгляд и осеклась, хотя и помнила, как саркастически он относится к попыткам умолчать о чем-либо. Да, она будет скучать по нему, зная, что его нет в Лондоне. Но, разумеется, самому Монку она об этом ничего не сказала.
Сначала Уильяму надо было попасть в Дувр, затем пересечь Канал и высадиться в Кале, потом добраться до Парижа и, наконец, в длинном и очень удобном поезде продолжить долгое путешествие на юг, после чего повернуть на восток в Италии, направляясь в Венецию. Стефан фон Эмден отправился туда двумя днями раньше и должен был встретить сыщика, так что Монк путешествовал в одиночестве.
Путешествие было одновременно чудесным и утомительным, тем более что, если не считать его поездки в Шотландию, детектив никогда не ездил далеко. Если он когда и покидал пределы Великобритании, то эти поездки канули в черный провал той части его памяти, которую он никак не мог обрести снова. Иногда в его мозгу вдруг вспышками возникали отрывочные воспоминания, если события в настоящем как-то перекликались с прошлым опытом. Такие воспоминания были осколочными и бессвязными, больше удивлявшими Уильяма, чем проливающими свет на его жизнь, — обычно просто впечатление, моментальный проблеск какого-то лица, может быть, ощущение сильной эмоции, очевидно, связанной с этим образом. Иногда чувство было приятным, но гораздо чаще оно несло с собой тревогу или сожаление о чем-то. Почему боль возвращалась гораздо чаще? И было ли это связано с его жизнью или его характером? Может быть, мрачные события оставляют более резкие зарубки в памяти?
Пока поезд, стуча колесами и покачиваясь, мчался по сельской местности, Монк немало думал о расследовании, за которое взялся, и взялся, по-видимому, напрасно. Ему очень не нравилось поведение Эстер. Сыщику было не по себе из-за того, что она с такой нежностью относится к Рэтбоуну. Возможно, раньше он не придавал этому должного значения, но теперь понял по ее тревоге и волнению, насколько Оливер ей небезразличен. Казалось, ни о чем другом она и думать не в состоянии.
И, наверное, для этого есть веские основания. Рэтбоун, что обычно было ему не свойственно, опрометчиво и поспешно взялся за дело Зоры фон Рюстов, не дав себе труда повнимательнее в нем разобраться. А это чрезвычайно сложное дело для защиты. Чем больше Монк о нем узнавал, тем труднее оно ему казалось. Самое лучшее, на что они могли надеяться, — это свести все к минимальному ущербу.
И еще детектив чувствовал себя виноватым за то, что вряд ли смог бы предпринять такое путешествие на собственные средства. Он ехал в страну, где еще никогда не бывал, насколько помнил, из-за дела, которое заранее считал безнадежным, — и за счет Зоры. Возможно, чувство чести повелевало ему прямо сказать ей, что он не знает, как дальше вести расследование. Ведь шансов узнать что-либо полезное почти не было. В ее же собственных интересах лучше всего незамедлительно извиниться и отозвать обвинение. Рэтбоун, надо полагать, ей об этом говорил. Или нет?
