Девушка вскочила на ноги.
— Тебя это просто не волнует! — закричала она.
— «Волнует»?
— Ты и Джейн Теннант… — Она спохватилась. Затем презрительно продолжила: — И ты тоже боишься его, как и все прочие!
Барлоу не ответил. Он повернулся к Тони Мореллу и отпустил что-то среднее между поклоном и формальным кивком. Развернувшись, он в развевающейся мантии неторопливо двинулся по дорожке в обратный путь. Даже хвостик парика, казалось, красноречиво покачивался.
Мистер Морелл, который, казалось, мрачно размышлял на какую-то другую тему, встрепенулся и улыбнулся Констанс.
— Не обращай внимания, моя дорогая, — успокоил он ее. — Это в самом деле вряд ли можно считать его заботами. Ты же знаешь, я сам в состоянии справиться с этой ситуацией, — блеснул он улыбкой.
— Но, Тони… Кроме всего прочего, у тебя ужасно плохая биография, так ведь? Я хочу сказать, в глазах других людей.
— Увы! — с юмором согласился мистер Морелл. Он прищурился. — Это имеет для тебя значение?
Страсть, с которой она ответила, удивила даже его самого.
— Ни за что на свете! Я… я скорее из-за этого восхищаюсь тобой. И, ох, Тони, я так люблю тебя! Но… — Снова она замялась, щелкая замком сумочки. — Но что скажет мой отец?
На следующий день судья Айртон сидел в гостиной своего приморского бунгало за партией в шахматы с доктором Гидеоном Феллом.
Бунгало не отличалось особой изысканностью, да и участок прибрежной полосы рядом с ним тоже не особо ухожен. Те его друзья, которые знали подчеркнутую утонченность Хораса Айртона и его едва ли не кошачью любовь к уюту, были искренне удивлены, узнав, что он здесь обосновался. Судья Айртон терпеть не мог пешие прогулки: и в Лондоне, и в его окрестностях он старался и шага лишнего не сделать, если появлялась возможность воспользоваться лимузином. В стремлении к устраивающему его образу жизни он не считался с тратами — и, по мнению некоторых, они заметно превышали его доход. Городское жилище на Саут-Одли-стрит, сельский дом в Беркшире судья оборудовал ваннами совершенно сибаритского характера и самой современной домашней техникой. Он отдавал должное изысканным блюдам и напиткам. Его большие сигары, его наполеоновское бренди (подлинное) и его преклонение перед французской кухней — все было настолько известно, что ни одна карикатура на него не обходилась без этих деталей.
Но истина заключалась в том, что судья Айртон, как и все мы, питал иллюзии относительно морского воздуха и простого образа жизни.
Каждый год, обычно в конце весны или начале лета, он начинал сдержанно сетовать на здоровье. Для таких сомнений у него не было оснований. Он обладал поистине луженым желудком. Но у него вошло в привычку арендовать коттедж на достаточно отдаленном участке побережья, подальше от морских курортов, и проводить в нем несколько недель или месяц.
Он не купался в море — никому не доводилось стать свидетелем потрясающего зрелища судьи Айртона в купальном костюме. Как правило, он предпочитал, расположившись на садовом стуле и нахохлившись, как сова, читать своих любимых авторов XVIII века. Порой, решив все же заняться здоровьем, он неторопливой грузной походкой прогуливался по полосе песка, с сигарой во рту и с выражением отвращения на лице.
«Дюны», его нынешнее бунгало, было лучше, чем большинство предыдущих. Он пошел даже на то, чтобы приобрести его, ибо в нем оказалась приличная ванная. Оно было сложено из кирпича, покрытого желтой штукатуркой, с высокими французскими окнами, выходящими на море. В нем имелись две комнаты, разделенные холлом, кухня и ванная в задней части дома. Перед ним, за широким газоном, на котором никакими силами нельзя было вырастить траву, тянулось асфальтовое шоссе, уходившее на восток к Таунишу и на запад к изгибу залива Хорсшу-Бей. По другую сторону этой дороги, за спутанными зарослями растительности, напоминавшими траву, заплетенную морскими водорослями, к морю полого спускался склон белоснежного песка.
На протяжении безлюдной полумили в обе стороны «Дюны» были единственным строением. По дороге не ходили никакие маршруты автобусов, хотя она относилась к ведению муниципалитета, который оснастил ее фонарями через каждые двести метров. В хорошую погоду, когда солнце отражалось в синевато-серой воде моря и в охряных струях залива, отсюда открывался прекрасный вид. Но в пасмурные ветреные дни тут было пусто и одиноко.
Стоял теплый, но весьма сырой день, когда судья Айртон и доктор Фелл сели за шахматы в гостиной «Дюн».
— Ваш ход, — терпеливо напомнил судья Айртон.
— Что? Ах да! — встрепенулся доктор Фелл. Он едва ли не наудачу поставил пешку, ибо не без труда подбирал аргументы в их споре. — Вот что я хотел бы знать, сэр. Почему? Почему вы получаете такое удовольствие от этой игры в кошки-мышки? Вы между строк дали мне понять, что в любом случае молодого Липиатта не повесят…
— Шах! — Судья Айртон сделал ход пешкой. — Что?
— Шах!
Испустив тяжелый вздох, доктор Фелл надул щеки и, склонившись над доской, стал разглядывать расположение фигур сквозь пенсне на широкой черной ленте. Когда он перевел дыхание, заколебались все сто двадцать килограммов его тела. Доктор Фелл с подозрением посмотрел на соперника. Его ответный ход был столь же дерзким, как и выражение выпяченной нижней губы.
— Ха! — проворчал он. — Вот так! Но вернемся к заданному вопросу. Когда заключенный за решеткой приходит к выводу, что опасность ему уже не угрожает, вы возвращаете его к этой мысли. Когда он ждет беды, вы даете ему понять, что ее уже нет. Вы помните дело Доббса, того мошенника с Лиден-холл-стрит?
— Шах, — сказал судья Айртон, убирая с доски королеву противника.
— Да? А что вы скажете вот на это?..
— Шах.
— О боги Олимпа! Похоже, что это…
— Да, — сказал соперник. — Мат.
Он деловито собрал фигуры и расставил их для начала очередной партии. Но приглашения к игре доктор Фелл так и не услышал.
— Шахматист вы плохой, — сказал судья. — Не можете сконцентрироваться на игре. В таком случае… Что вы хотели выяснить?
Хотя в суде он был воплощением отрешенности и сидел сосредоточенный, как йог, здесь, в доме, в нем проглядывали человеческие черточки, но он все также избегал откровенности. Впрочем, хозяином он являлся приятным и доброжелательным. Сейчас на нем был спортивный костюм из твида, дополненный большими шлепанцами — они совершенно не вязались с его обликом; и он сидел в большом кресле так, чтобы его короткие ножки касались пола.
— Могу ли я в таком случае говорить совершенно откровенно? — осведомился доктор Фелл.
— Да.
— Видите ли, — объяснил доктор Фелл, вынимая цветной носовой платок и вытирая лоб с такой серьезностью, что даже судья улыбнулся, — говорить с вами откровенно стоит немалых трудов. Вы же знаете, какой у вас въедливый взгляд. Во всяком случае, у вас такая репутация.
— Это я понимаю.
— Значит, вы помните Доббса, мошенника из Сити?
— Отлично помню.
— Что ж, — признался доктор Фелл, — по крайней мере, меня вы заставили содрогнуться. Доббс, мелкий вымогатель, занимался грязными делишками. Я охотно признаю это. Когда Доббс предстал перед вами, чтобы выслушать приговор, он заслуживал серьезного наказания и был готов принять его. Вы в привычной для вас спокойной манере стали разговаривать с ним, пока он чуть не потерял сознание. Затем вы объявили ему приговор — пять лет — и приказали приставу вывести его. Мы почти физически ощутили, как у этого пройдохи чуть не подкосились ноги при столь мягком приговоре — всего пять лет. Мы решили, что все кончено. К такому же выводу пришел и пристав. Как и Доббс. Вы позволили ему дойти до лестницы, ведущей из зала, после чего сказали: «Минутку, мистер Доббс. Против вас выдвинуто еще одно обвинение. Вам лучше вернуться». Он вернулся и получил еще пять лет. А затем, — продолжил доктор Фелл, — когда Доббс был окончательно сломлен, а мы, которые наблюдали за всем этим, были готовы провалиться сквозь землю, вы добавили ему и третий срок. Итого: пятнадцать лет.
Судья Айртон взял с доски фигуру, покрутил ее в коротких пухлых пальцах и поставил на место.
— Ну и?.. — сказал он.
— Вам ничего не приходит в голову?
— Максимальное наказание за преступления, совершенные Доббсом, — заметил судья Айртон, — может достигать двадцати лет.
— Сэр, — с изысканной вежливостью сказал доктор Фелл, — надеюсь, вы не станете утверждать, что данный приговор носит милосердный характер?
Судья позволил себе легкую улыбку.
— Нет, — сказал он. — Этого я не имел в виду. Но двадцать лет — это было бы слишком много для справедливого приговора, как я его понимаю.
— Но эти игры в кошки-мышки…
— Вы беретесь утверждать, что он их не заслуживал?
