Плинтус смущенно поправил на носу пенсне, закурил папиросу и вполголоса сказал:
— Пропала… Я… мы ею очень дорожили. Прекрасная была служащая и ушла, оставила…
В его голосе почувствовалась грусть.
— Мы ее нисколько не жалеем, — отозвалась Стефания из-за конторки.
— Так вы о ней никаких сведений больше дать не можете? — спросил Патмосов.
— Затрудняюсь. Служила — пропала… месяца три назад. Вот все, что могу сказать. Да, в начале… в конце ноября они уехали, а после жена вернулась уже без Берты. Верно, Стефа?
— Я чисел не помню, и меня это совершенно не интересовало. Лучше всего ее искать в Петербурге. Вероятно, она в каком-нибудь кафешантане поет.
Стефания обмакнула перо в чернила и стала с такой яростью писать, что перо заскрипело, брызнуло и сделало огромную кляксу. Стефания с яростью придавила ее пресс-папье, как будто давила под ним отсутствующую Берту Шварцман.
— Не буду вас больше беспокоить, — Патмосов приподнял шляпу, но приостановился. — Если потребуются от вас какие-нибудь сведения, вы не откажетесь дать их?
— О, с полным удовольствием! — воскликнул Плинтус.
Уже у себя в гостинице, в общем зале ресторана во время обеда, сыщик подозвал управляющего:
— Я — приезжий, мне скучно. Может быть, вы присядете к столу?
— Пожалуйста! — воскликнул тот.
— Бутылочку лафита?
— Можно.
Патмосов заказал вино и, чокаясь с управляющим, заметил:
— Хороший, большой у вас город.
— О да! — ответил тот. — Необыкновенно богатый. Скоро будет вторая Варшава.
— Есть и почтенные люди… вот, например, этот Плинтус, — сказал Патмосов.
— Плинтус? Да! — согласился управляющий и при этом ухмыльнулся. — Веселый мужчина, жить умеет. Совсем был бы хоть куда, если бы не жена…
— Жена? А чем ему мешает жена?
— Я вам скажу, — управляющий наклонился поближе к собеседнику, — она всем была бы хороша: деловая, хозяйственная и торгует отлично, но… ревнива! Господи Боже мой! Так ревнива, что вы себе и представить не можете. Иногда Генрих Брониславович сидит здесь у нас и разговаривает со мной и еще с каким-нибудь приятелем, и вдруг приходит его жена. Если он сидит только с нами, тогда ничего, но если, спаси Бог, с нами сидит еще какая-нибудь дама, ну, скажем, моя жена или сестра моего приятеля, ну, скажем, просто кто-нибудь, — что тогда делается с госпожой Плинтус! Она загорается как бенгальский огонь, из ее глаз, можно сказать, искры сыплются. Бросается к Генриху Брониславовичу, трясет его за рукав и кричит на весь зал: "Иди домой, бесстыдник! У тебя дети, а ты здесь сидишь чуть не до поздней ночи". И он делается маленьким, опускает свою голову и идет домой. Он боится жены, как огня.
— Говорят, любит ухаживать… за своими кассиршами, ха-ха-ха!
Управляющий тоже засмеялся.
— Отчего человеку не доставить себе удовольствия? Вот у него была кассирша Шварцман. Ах, какая красивая женщина, если бы вы ее видели! А что вышло? Ее госпожа Плинтус поедом ела, и она наконец убежала. Уехала вместе с госпожой Плинтус, а потом Плинтус одна вернулась. Шварцман по дороге взяла вещи — и была такова.
— Что же, тосковал сам Плинтус?
— Тосковал! Два месяца места не находил, посылал справки, искал кассиршу. Нет, пропала! Да оно и понятно: девушка хорошая, замуж выйти за него не могла, влюбиться, может, и влюбилась, а тут эта госпожа Плинтус ее каждый день мучает, до слез доводит. Какая тут жизнь? И убежала, — управляющий покачал головой. — Нет, не дай Бог иметь такую жену! Я вам скажу, что Генрих Брониславович был бы в сто раз лучше и в десять раз богаче, если бы не его жена. Я даже не знаю, как он смеяться может. Другой бы только плакал, а этот — нет: и веселый, и балагур, и всегда у него такая замашка, что, как женщину увидит, сейчас за ней приударяет.
Патмосов, довольный, предложил вторую бутылку.
Разговор завязался, и скоро Борис Романович узнал всю подноготную каждого торгового дома в Лодзи. Только к вечеру он поднялся в свой номер. Лицо его улыбалось, он с удовольствием потирал себе руки. Открыв записную книжку, сделал в ней отметки и улегся спать, имея намерения на следующий день ехать в Петербург.
Весь загорелся Семечкин, когда узнал, что Патмосов уехал в Москву по вызову Прохорова.
— Значит, его поймали? — спросил он у Кати.
— Папа говорил, что теперь этот Чемизов не ускользнет.
— В кандалы его, мерзавца! Борис Романович своего не упустит.
— Да. Папа еще ни одного преступника не выпустил.
— Значит, барышня, я уж к вам буду заглядывать: как и что? Не оставьте!..
— Сделайте одолжение.
— А я вам конфеток…
Семечкин не находил себе места. Каждый день Катя получала коробку конфет, но зато по нескольку раз в день должна была подходить к телефону по вызову Семечкина и, наконец, поручила горничной Маше вместо себя каждый раз отвечать ему: "Ничего не известно".
— Господи, Боже Ты мой, душу мою вымотали, — жаловался Семечкин Авдахову.
— Ништо, Егор Егорович! Что ты за нетерпеливый человек? Если там Сергей Филиппович да Патмосов, о чем тут беспокоиться? Быть на аркане мазурику; не увернется.
— Так-то так, а хочется скорее узнать, как они его там ловят, где они там. Сел бы да поехал.
— И только дело испортишь, — уговаривал его Авдахов. — Пойдем лучше политуру наводить.
И они шли в трактир.
Семечкин утратил сон и аппетит. Он беспокойно бродил по улицам, или сидел у себя в номере мрачный, задумчивый, или ехал к Авдахову и с ним отправлялся на какой-нибудь кутеж с дебошем.
— Сил моих нет, — кричал он. — Подайте этого мерзавца! Я из него душу вытрясу! — а потом плакал пьяными слезами и говорил: — Настенька моя, Настенька! Что с тобой сделал этот разбойник? Жить не буду, коли не отмщу за тебя.
— Брось, — говорил Авдахов. — Все по-хорошему кончится, а я тебе здесь невесту найду.
— Отойди! — кричал Семечкин.
После сильного кутежа он спал тревожным, беспокойным сном. Нелепые сновидения беспокоили его. Он то и дело вскрикивал и просыпался.
В дверь раздался стук.
— Кто там? — спросил Семечкин хриплым голосом.
— Отоприте, Егор Егорович, это я…
— Пафнутьев? — воскликнул Семечкин, узнав голос, и в один миг соскочил с постели.
Семен Сергеевич вошел и сразу очутился в объятиях Семечкина.
— Злодеи, разбойники, что же вы томили меня! — воскликнул последний. — Рассказывайте, рассказывайте, Семен Сергеевич! Что, нашли? Арестовали?… Задушили?
Пафнутьев закрыл дверь, разделся.
— Все сделали, Егор Егорович. А теперь одевайтесь скорее; я вам буду все по порядку рассказывать. Нам с вами ехать надо.
— Куда? Я хоть сейчас, живо! Чаю хотите?
— Вы одевайтесь, а я позвоню.
Пафнутьев нажал кнопку звонка и приказал коридорному подать чай. Семечкин торопливо одевался и из-за занавески продолжал сыпать вопросами.
— Погодите, я вам такое расскажу, что вы до потолка прыгнете, — засмеялся Пафнутьев. — Собирайтесь, собирайтесь! У нас с вами времени имеется только до одиннадцати часов, а тогда шапку в охапку, пальто на плечи, и айда!
— Куда?
— А вот я вам и расскажу. Садитесь!
Коридорный внес булки и чай.
— Ну, присаживайтесь! Будем пить чай, — предложил Пафнутьев.
— Ни к чему не притронусь, пока всего не расскажете. Ну, говорите!
Пафнутьев начал рассказ.
— Ах он негодяй! Ах разбойник! И ее загубить хотел! — восклицал Семечкин, а Семен Сергеевич продолжал.
Он сообщил, как они задержали Чемизова.
— Теперь, значит, его под конвоем и сюда? В кандалы, мерзавца!
— А мы его отпустить хотим.
— Как? — Семечкин так и подскочил. — Отпустить? Его?… Да никогда! Я сам сейчас побегу и заявлю в полицию. Чтобы такую гадину, да на волю?…
— А вы послушайте, какую он штуку сказал.
— Ну?
— Сказал он, что если мы с вами поедем в Лугу — адрес дал, — то найдем там одну барыню… Понимаете? И эта барыня будет… госпожой Коровиной, Настасьей Петровной.
— Что?!
Семечкин упал в кресло, раскрыл рот и вытаращил глаза.
— Вот что, друг мой! — сказал Пафнутьев. — Этот мерзавец не убил Настасью Петровну, а только выманивал у нее деньги и дурманил. Он ее гипнотизировал. Заставил отдать ему все деньги, а потом бросил.
— Жива? — шепотом произнес Семечкин.
— Жива! — ответил Пафнутьев. — Мы с вами сейчас найдем ее.
— Ее, Настеньку?… — Семечкин встал, всплеснул руками и снова упал в кресло. По его лицу текли еле зы, губы судорожно дергались. Пафнутьев смущенно отвернулся, а Семечкин прерывающимся голосом повторял: — Жива… Господи, Боже мой!.. Настенька моя, милая, увижу я тебя! Да что же она там-то, в Луге?
— Я еще сам как следует не знаю, — сказал Пафнутьев. — Приедем, увидим. Она там под чужим именем.
