— Я еще сам как следует не знаю, — сказал Пафнутьев. — Приедем, увидим. Она там под чужим именем.
— Господи, Боже мой, да ежели это правда, так я, Семен Сергеевич, вас озолочу.
— Ну, мне вашего золота не надо; у меня и свое есть, — засмеялся Пафнутьев.
— Ну, я… я… часовню выстрою, ей-Богу. Вот вернусь в Саратов и часовенку… в честь преподобной Анастасии… Господи! Да ведь это — такое счастье, такая радость!.. Жива!.. Боже Ты мой, Боже! Так едем! Чего же мы сидим-то?… Едем, Бога ради, Семен Сергеевич!
— Что же делать, ежели поезд в половине двенадцатого отходит.
— Да мы автомобиль возьмем; мы на автомобиле.
— Оставьте. Какой же автомобиль за поездом угонится? Где же нам полтораста верст на автомобиле катить? Сумасшедший вы. Вот погодите. Поезд курьерский, в два с половиной часа и домчимся.
— Боже Ты мой, Боже Ты мой!.. Не могу сидеть дома. Поедем!..
Семечкин метался. Он садился, вставал, бегал по комнате, ерошил волосы, начинал одеваться, и Пафнутьеву стоило много труда удержать его.
— Ну, поедем! — поднялся он наконец. Семечкин бросился к вешалке, оделся в одну минуту
и стал торопить Пафнутьева.
Они вышли. Семечкин прыгнул в пролетку, торопя Пафнутьева, и крикнул извозчику:
— На Варшавский вокзал! Гони в хвост и в гриву!
Они быстро мчались к Варшавскому вокзалу. Семечкин то и дело погонял извозчика, но Пафнутьев с улыбкой удерживал его:
— Да бросьте, все равно мы поспеем.
— Ах!.. Если бы вы понимать могли, — говорил Егор Егорович. — Ведь что вы мне сказали! Ведь вы мне, можно сказать, свет открыли: Настенька-то жива! Я-то по ней за упокой панихиды служил, а она жива. Надо телеграмму в Саратов послать, чтобы не служили панихид, а то ведь каждый день, каждый день. Ой, Господи, и жива, и не убита!.. И сейчас ее голос услышу… Несчастная моя Настенька, сколько пережила, сколько перестрадала! Господи… Ну, стой, стой! — Семечкин выскочил из пролетки, кинул десять рублей извозчику и бросился в подъезд вокзала.
Пафнутьев едва поспевал за ним.
Они взяли билеты и заняли место в вагоне.
Семечкин горел как на угольях. Наконец зазвенел звонок, разнеслась трель кондукторского свистка, поезд громыхнул цепями и плавно покатил по рельсам. Егор Егорович перекрестился.
— Много ли езды-то?
— Два с половиной часа. Приедем, не бойтесь.
Казалось, не было конца пути. Семечкин бледнел, краснел, пробовал сидеть спокойно, вскакивал, говорил без перерыва, размахивал руками, взглядывал в окошко и часто-часто смотрел на часы, говоря: "Скоро ли?"
— Приедем.
Пафнутьева наконец утомило волнение Семечкина; он прислонился к спинке дивана и задремал. Вид спокойно дремлющего человека успокоил Семечкина. Он присмирел и весь погрузился в мечту о свидании с Коровиной.
Наконец поезд прибыл в Лугу. Егор Егорович выскочил из вагона и чуть не побежал. Пафнутьев нанял извозчика, приказал ему:
— На Покровское шоссе, дом Беляковой!
Низенькая лошаденка медленно потащила пролетку по непролазной грязи, Семечкин вдруг присмирел, весь побледнел, осунулся, и на лице его отразилась мучительная тревога. Пафнутьеву стало жаль его.
— Бодритесь, — сказал он ему, пожимая его руку. Егор Егорович только качнул головой.
Они ехали мимо церкви, свернули направо, переехали через мост, проехали несколько домов и остановились подле маленького покосившегося домика.
— Здесь, — сказал извозчик.
Семечкин уже не бежал вперед, а робко шел позади Пафнутьева. На большом дворе залаяла собака, срываясь с цепи, на покосившееся крылечко вышла женщина в платке.
— Вам кого? — спросила она.
— Белякову.
— Я и буду.
— У вас живет Александра Кирилловна Подберезина?
— Здесь, — ответила Белякова и недоверчиво посмотрела на них. — А вы кто будете?
— Знакомые, — сказал Пафнутьев и смело двинулся вперед.
Белякова невольно посторонилась и пояснила:
— Через кухню прямо и в дверь направо; там и она. А вы деньги за нее заплатите?
— Заплатим, заплатим! — ответил Пафнутьев. — Веди нас, матушка!
— Да вот! — Белякова выступила вперед и стукнула в грязную дверь. — Александра Кирилловна, к тебе пришли.
За дверью царило молчание.
— Бессловесная она больше, — сказала Белякова. — Вы так войдите.
Пафнутьев толкнул дверь с низкой притолокой и, наклонившись, вошел в комнату. Семечкин робко следовал за ним.
Крошечная комната с двумя оконцами, сквозь которые тускло пробивался свет, производила жалкое впечатление. Потрескавшиеся обои, закопченный потолок, два каких-то портрета на стене, засиженные мухами, премия к иллюстрированному журналу. У одной стены стояла узкая железная кровать, покрытая ватным ситцевым одеялом, у другой — комодик с осколком зеркала. Между кроватью и комодом — табуретка с чашкой и кувшином, а в простенке между окнами — небольшой стол с остатками еды.
У окна в порванном кожаном кресле сидела высокая, худая женщина и безучастным взглядом смотрела на вошедших. Пафнутьев увидал красивое испитое лицо, большие ввалившиеся серые глаза, бледные губы. Одета женщина была в ситцевое черное платье с белыми крапинками, голова ее была повязана платком.
Семечкин выступил вперед и остановился. Пафнутьев взглянул на него и прочел на его лице смешанное чувство удивления, жалости и радости.
Все это произошло в одно мгновение. Женщина обратила к ним бледное лицо и тихо спросила:
— Вам кого надобно?
— Александра Кирилловна Подберезина вы будете?
— Я — Подберезина, — ответила слабым голосом женщина.
В это время Семечкин бросил на стол шапку и надорванным голосом сказал:
— Настасья Петровна, вы ли это?
Женщина вздрогнула, испуганно взглянула на Семечкина, а потом торопливо сказала:
— Я — Подберезина, Александра Кирилловна, а Коровина — это другая.
— Мы вовсе и не говорим про Коровину, — поправился Пафнутьев. — Мы приехали к вам от господина Кругликова.
— Кругликова? — глаза несчастной женщины оживились, потом потускнели. — Я не знаю Кругликова, — сказала она, — никого не знаю.
— Как вы сюда попали? — спросил Пафнутьев.
— Не помыло. Я здесь давно; может быть, сто лет тут.
Семечкин горестно воскликнул:
— Настасья Петровна, неужели вы меня не узнаете? Егор Егорович Семечкин, ваш старый приятель. Вспомните, голубушка моя, вспомните!
— Какая я Настасья Петровна? Я — Александра Кирилловна. Что вам надо?
— Видите ли, вам необходимо ехать в Петербург. Так вот мы приехали за вами.
— А я не могу ехать, мне не приказано.
— Кто вам не приказал?
— Так, у меня есть такой приказ, чтобы не ехать отсюда никуда, ничего не знать, все забыть. Я ничего не помню.
— О, Боже мой! — Семечкин бессильно опустился на стул.
Пафнутьев не терял надежды.
— Все-таки вам надо ехать со мной, — твердо сказал он несчастной женщине. — Это уже не я, а он требует. И вы, пожалуйста, нас не задерживайте. Соберите вещи, и едем!
— Что же, — растерянно сказала она, — если он приказывает… А какие мои вещи? У меня нет ничего. Степановна! — крикнула она.
В комнату тотчас вошла Белякова, очевидно все время подслушивавшая за дверью.
— Чего тебе? — сердито спросила она.
— А вот они говорят — ехать мне, а какие у меня вещи?
— Никаких вещей, — ответила Белякова, — а коли говорят ехать, так уезжай. Только пусть они деньги за тебя заплатят. Мне с тобой возиться тоже не радостно. Нужно ехать — и поезжай. Вот платок есть — в платок завернись, а больше никаких.
— Господи, Господи! — повторял Семечкин, склонив голову и чуть не захлебываясь слезами.
— Я сейчас достану пальто, — сказал Пафнутьев. — А сколько вам надо денег?
— Денег сколько? Да вот считай! Привез он ее и говорит, чтобы я держала ее, и кормила, и поила, и всякое. И сговорились мы по двадцати пяти рублей в месяц. Пятьдесят рублей он дал, а потом и пропал.
— А сколько времени?
— Вот теперь — апрель, а был он в декабре. Значит, январь, февраль оплачены, а за март и апрель не дадено. Пятьдесят рублей.
— Хорошо, я заплачу тебе пятьдесят рублей, а ты снаряди ее. Может быть, купишь ей пальто? Здесь есть где купить?
— А как же! — Белякова сразу изменила тон и стала внимательной и услужливой. — Тут у нас Гостиный двор и всякие вещи первый сорт можно купить.
— Ну, вот и купи пальто первого сорта. А мы здесь посидим, подождем.
— Я мигом! Приказчик придет и принесет, а вы выберете.
— Отлично!
Белякова поправила на голове платок и быстро вышла из комнаты, а Пафнутьев сел рядом с Семечкиным, обменявшись с ним безнадежным взглядом. Коровина сидела с безучастным лицом и не смотрела на них, устремив взор в противоположную стену.
— Разбойник, — проговорил дрогнувшим голосом Семечкин. — Это хуже, чем убить ее.
