— Как же, наверное, ужасно потерять все это вдруг, за несколько часов, — сказал он, глядя на бальную залу поверх головы Эвелины.
— Потерять все? — Она недоуменно наморщила лоб. — Да, Венеция дряхлеет и разрушается, и на каждом углу здесь австрийские солдаты. Знаете, вчера один мой знакомый прогуливался по Лидо, и его под угрозой оружия заставили уйти. Можете представить?
Голос фон Зейдлиц зазвенел от негодования.
— Но Венеция не канет в воды в одночасье, уверяю вас! — воскликнула она и хихикнула. — Вы же не думаете, что всех нас постигнет участь Атлантиды? Или Содома и Гоморры, погибших от гнева Господня?
Она круто повернулась к детективу — так, что юбка взметнулась вокруг ее ног, а кружево зацепилось за ткань его брюк. Уильям даже на расстоянии шага чувствовал аромат ее волос и исходившее от нее слабое тепло.
— Я, конечно, не вижу никаких роковых надписей на стенах, — весело щебетала она, глядя на буйство красок. — Вы не думаете, что было бы только справедливо со стороны высших сил предупредить нас заранее?
— Я имел в виду принцессу Гизелу. — Монк снова с усилием вернул свое внимание к делу. Настоящее слишком властно взывало к его чувствам своей яркостью и необычностью. Он до отчаяния остро ощущал близость Эвелины. — Ведь в какой-то момент она уже поверила, что Фридрих выздоравливает, — добавил он поспешно. — Да и все вы поверили, правда?
— О да! — Широко раскрыв карие глаза, фон Зейдлиц посмотрела на собеседника. — Нам казалось, что он очень быстро идет на поправку.
— А вы его видели?
— Нет. Но Рольф видел. И говорил тогда, что Фридриху намного лучше. Он не мог как следует двигаться, но уже сидел и разговаривал и сам сказал, что чувствует себя намного лучше.
— Достаточно хорошо, чтобы вернуться домой?
— О! — понимающе протянула дама. — Вы подумали, что Рольф стал убеждать его вернуться, а Гизела подслушала их разговор и решила, что Фридрих захочет это сделать? Но я совершенно уверена, что вы ошибаетесь.
Она откинулась немного назад, держась за перила балкона. Поза эта была слегка вызывающей, явно обрисовывающей линии ее тела.
— Никто из хорошо знавших их не мог и помыслить, что Фридрих уедет без нее, — добавила она. Смех ее оборвался, и лицо приняло несколько грустное выражение. — Люди, так любящие друг друга, не могут разлучаться. Он бы просто не смог без нее жить, а она — без него.
Эвелина повернулась почти в профиль к Монку, и теперь он видел ее тонкий, слегка вздернутый носик и густую тень ресниц на гладкой щеке. Она рассеянно смотрела на шумную толпу болтающих гостей — с их голосами мешались звуки скрипок и деревянных духовых инструментов.
— Припоминаю, когда в здешнем театре Ла Фениче давали одну из новых опер Джузеппе Верди… О средневековых политических страстях в Генуе. Вся обстановка очень напоминала здешнюю. И такое же изобилие воды. То было десять лет назад, — стала рассказывать Зейдлиц и повела плечами. — Конечно, теперь театр закрыт. Не думаю, что вы обратили на это внимание, но здесь больше не бывает карнавалов, и все венецианские аристократы переехали в загородные резиденции. Они не хотят присутствовать на официальных приемах, которые устраивают австрийские власти. Не знаю почему: то ли так сильно ненавидят австрийцев, то ли опасаются обструкции со стороны националистов.
— Обструкций националистов? — переспросил Уильям с любопытством, все еще вглядываясь в игру света на лице красавицы. — Вы хотите сказать, что здесь существует национальное движение, достаточно сильное, которое преследует людей, открыто принимающих установления оккупационной администрации?
— Конечно! — Эвелина удрученно покачала головой. — Разумеется, к нам, изгнанникам, это не имеет отношения, но для венецианцев это ужасающе важная проблема. Маршал Радецкий, губернатор, объявил, что он все равно будет давать балы, маскарады и обеды, и если дамы откажутся приходить, его офицеры будут танцевать друг с другом. — Она печально рассмеялась, быстро взглянув на Монка и снова отводя взгляд. — Когда сюда приехала австрийская императорская чета и они пышной процессией проплыли по Гранд-каналу, никто не вышел на балкон, никто не выглянул в окна, чтобы посмотреть, представляете?
Сыщик попытался представить себе скорбь и чувство подавленности и неприятия, представить достойные, но весьма патетические фигуры фельцбургских изгнанников, которые делают вид, что соблюдают весь полагающийся церемониал, а потом — действительно царствующую пару, в полном величии и силе власти, плывущую по этим сверкающим волнам в молчании, совершенно не замеченную венецианцами, в то время как те всегда в былые времена так увлеченно занимались делами, строили планы, сражались и мечтали. Неудивительно, что теперь этот город несет на себе отпечаток заброшенности больше, чем любой другой город в Италии.
Но Монк приехал сюда разузнать побольше о Фридрихе и Гизеле и о том, почему Зора выдвинула против принцессы такое ужасающее обвинение. Он стоял очень близко к Эвелине. Ее мягкие волосы касались его щеки, и казалось, что воздух был напоен ее духами. Вокруг царил шум, все сияло и сверкало, а сыщик чувствовал себя здесь, в тени, словно на необитаемом острове. И ему трудно было сосредоточиться на деле, ради которого он сюда приехал.
— Но вы что-то хотели рассказать мне о Фридрихе, — напомнил Монк собеседнице.
— Ах да! — подтвердила она, быстро окинув его взглядом. — Из-за оперы. Гизела хотела пойти на особое представление, на котором должна была присутствовать вся венецианская знать. Но, как оказалось, она не присутствовала. И опера не очень удалась. Бедняга Верди! Гизела была твердо намерена пойти туда, но Фридрих отказался. Он считал, что это его долг перед каким-то венецианским князем — не присутствовать в театре в знак протеста против австрийской оккупации. Наверное, он хотел сохранить лояльность — ведь, в конце концов, Венеция была его домом, причем долгое время…
— Но Гизела не так ко всему этому относилась?
— Ей был не очень свойственен интерес к политике.
«И лояльность тоже, — подумал Уильям, — а также благодарность народу, который ее приютил». И ему почудилось, что внезапно в картине романтической идиллии, написанной в розовых тонах, появился безобразный пачкающий штрих. Но Монк не стал перебивать рассказчицу.
Из бального зала до них донеслись плавные звуки музыки и женский смех. Сыщик мельком увидел Клауса фон Зейдлица, занятого разговором с седобородым военным.
— А она уже надела новое платье, — продолжала Эвелина. — Я запомнила его, потому что оно было одним из самых прекрасных, даже среди ее изысканных туалетов. Оно было розово-малинового цвета, как раздавленная ягода шелковицы, с золотым галуном и жемчужным шитьем, а юбка у него была просто огромной. Гизела всегда была худощава и стройна и всегда ходила, очень высоко держа голову. На голове у нее красовалась золотая диадема, а на шее — ожерелье из аметистов и жемчуга.
— И Фридрих не поехал? Но кто же ее сопровождал? — спросил Монк, пытаясь мысленно воссоздать образ Гизелы, хотя сейчас он видел только Эвелину.
— Нет, он поехал. Точнее сказать, уехала она с графом Бальдассаром, но едва они заняли места в опере, как появился ее муж. На посторонний взгляд, могло показаться, что он просто опоздал. Я лишь случайно узнала, как все было на самом деле. Мне кажется, Фридрих даже не понимал, что происходит на сцене и о чем опера. Он не смог бы даже сказать, кто была сопрано — брюнетка или блондинка. Весь вечер он смотрел только на Гизелу.
— И она осталась довольна, что одержала верх? — Детектив пытался понять, что же это было: борьба самолюбий, ревность или просто небольшая семейная размолвка. И почему Эвелина решила рассказать ему об этом случае?
— Нет, она не казалась довольной собой. Однако я прекрасно знаю, что Гизела не питает никакого интереса к Бальдассару, а он — к ней. Граф просто был галантным кавалером.
— Он из той части венецианской знати, что не уехала из города? — решил Монк.
— Нет. Но вообще-то теперь он тоже уехал. — В голосе дамы прозвучало удивление. — Борьба венецианцев за независимость стоила гораздо большего числа жизней, чем я думала раньше. Сына графа Бальдассара убили австрийцы. А его жена стала инвалидом. Она потеряла также брата — он умер в тюрьме.
Вид у Эвелины стал печальным.
— Не знаю, стоит ли война таких жертв, — сказала она. — Австрийцы не так уж плохи, знаете ли. Они очень, очень деятельны и представляют собой одно из немногих некоррумпированных европейских правительств. По крайней мере, так считает Флорент, а он наполовину венецианец и не стал бы говорить неправду. Но он ненавидит австрийцев.
Монк ничего не ответил. Он думал о Гизеле. Ясного представления о ней у него не составилось. Детектив никогда не видел эту женщину. Говорили, что она некрасива в классическом понимании красоты, но воображение рисовало ему женщину с большими глазами, наделенную волнующей, пылкой прелестью. Эвелина несколько смазала картину своим рассказом об опере, хотя дело шло о пустяке, всего-навсего о некрасивом упрямстве, о желании посетить зрелище, присутствие на котором ее муж рассматривал как неуважение к их гостеприимным хозяевам, как проявление неблагодарности. Принц попытался запретить посещение, но его жена воспротивилась его воле — и только для того, чтобы получить минутное удовольствие. Но и Фридрих слишком далеко зашел в своей уступчивости, не сумев выдержать неудовольствие Гизелы, и его поведение Монку тоже не нравилось.
