— И так бы оно и случилось, — добавил он. — Я не знаю причины, но герцогиня никогда бы не позволила Гизеле вернуться. Ее ненависть была непреодолима.
— А мне казалось, она что угодно сделает ради интересов короны…
— И я так думал. Она вообще-то замечательная женщина.
— А что вы скажете насчет герцога? Он бы позволил Гизеле вернуться, если иначе нельзя было бы уговорить Фридриха?
— И воспротивиться тем самым Ульрике? — В голосе Флорента послышался смех, что и было ответом на вопрос. — Герцог умирает, и в силе сейчас герцогиня. Да, возможно, и всегда так было.
— А что вы скажете о Вальдо, новом кронпринце? — гнул свою линию Монк. — Он не мог желать возвращения Фридриха?
— Нет, но если вы полагаете, что он убил его, то это, мне кажется, весьма сомнительно. Я думаю, Вальдо никогда не стремился стать герцогом и весьма неохотно занял место брата, потому что больше было некому. И он не притворялся. Я его знал.
— Но он бы не возглавил войну за независимость.
— Он считает, что это неизбежно повлечет за собой гражданскую войну, а герцогство все равно рано или поздно будет проглочено объединенной Германией, — объяснил Флорент.
— И он прав? — Уильям обернулся и внимательно взглянул на него.
По каналу мимо них проплыла барка с музыкой и развевающимися вымпелами. Горящий факел отбрасывал блики на темную воду. Поднявшаяся волна плеснула на ступени площадки, шелестя, словно наступающий прилив.
— Наверное, — ответил Барберини.
— Но вы же сами хотите, чтобы Венеция отвоевала свою независимость!
— У Австрии — но не у Италии, — улыбнулся Флорент.
Кто-то что-то крикнул над водой, и ему ответило эхо. А потом — еще и женский голос.
— Вальдо — реалист, — продолжал собеседник Уильяма, — а Фридрих всегда был романтиком. Но это и так, видимо, понятно.
— Вы полагаете, что борьба за независимость обречена на неудачу?
— Я, в сущности, имел в виду Гизелу. Фридрих всегда пренебрегал долгом в угоду сердцу, когда дело касалось ее. Вся их любовь была такой романтически возвышенной: «Все во имя любви, и пусть мир погибнет». — Голос Барберини стал тихим и серьезным. — Но я уверен, что можно любить человечество и при этом сохранить любовь к какому-то одному человеку.
— Фридрих умел, — так же тихо ответил Монк и сразу же подумал, что его слова скорее содержат в себе вопрос, нежели утверждение.
— Умел ли? — задумчиво проговорил Флорент. — Но Фридрих мертв — и, возможно, убит.
— Из-за своей любви к Гизеле?
— Не знаю. — Барберини опять устремил взгляд на воды. Лицо его в свете факела казалось драматически выразительным из-за игры света и тени. — Если б он не отрекся от престола и остался в стране, он бы возглавил эту борьбу, несомненно. И тогда не надо было бы устраивать заговоры, чтобы вернуть его на родину. И герцогине не надо было бы ставить разные условия насчет невозвращения его жены, развода и возможности нового брака.
— Но вы же сказали, что он ни за что бы этого не сделал?
— Да, ни за что, даже ради спасения своей страны, — ровно ответил Флорент, словно стараясь изо всех сил сохранить объективность, хотя в его тоне все равно прозвучало осуждение, и, поглядев на него, Монк заметил, что он сердит.
— Это был бы очень романтический поступок, — заметил сыщик, — и с политической точки зрения, и с личной.
— И продиктованный боязнью одиночества, — добавил его собеседник, — а Фридрих был неприспособлен к одиночеству.
Уильям несколько минут обдумывал это замечание, прислушиваясь к смеху и разговорам у них за спиной. Группа людей вышла из театра и подозвала гондольера. Снова раздался плеск волн на ступеньках.
— А каковы чувства Зоры? — спросил детектив, когда они с Флорентом повернулись лицом к театру. — За что она? За независимость или объединение? Может быть, ее обвинение против Гизелы продиктовано политическими причинами?
Барберини помедлил с ответом, а потом сказал задумчиво:
— Но каким же образом? И чего она может добиться этим сейчас? Разве только она предполагает разоблачить кого-то, кто прячется за спиной Гизелы… Мне это не кажется правдоподобным. У Гизелы не было никаких связей на родине.
— Я хотел сказать, что если Зора знала об убийстве Фридриха, и не обязательно Гизелой, она все равно могла обвинить ее, чтобы придать делу как можно более громкую огласку, — пояснил Монк.
Флорент пристально посмотрел на него.
— Это возможно, — ответил он очень тихо, словно обдумывая это предложение. — Это мне в голову не приходило, но Зора могла бы так поступить, особенно если она подразумевала Клауса.
— А Клаус способен был убить Фридриха?
— О, конечно, если б он решил, что это единственная возможность не дать ему вернуться и начать борьбу за независимость, которую мы обязательно, рано или поздно, проиграли бы.
— Значит, Клаус — сторонник Вальдо?
— Клаус — сторонник самого себя, — улыбнулся Флорент. — У него на границах очень большие владения, которые были бы утрачены, если б страна была оккупирована.
Монк ничего не ответил на это. Темные воды опять плеснули на мрамор позади него, а из театра вновь донесся смех.
* * *
Стояли теплые и мягкие осенние дни, и Уильям повсюду следовал за Эвелиной, потому что ему это очень пришлось по вкусу. Ее общество было восхитительно, и каждая встреча с ней заставляла сыщика приятно волноваться. А еще оно было очень лестно, потому что фон Зейдлиц явно находила его интересным человеком, совсем непохожим на окружающих ее мужчин. Она задавала ему испытующие вопросы о нем самом, а также о Лондоне и о темной стороне жизни этого города, с которой он был так хорошо знаком. Детектив рассказывал — достаточно, чтобы разбудить любопытство женщины, но так, чтобы ни в коем случае ей не наскучить. Картины бедности отвратили бы ее от бесед с ним — однажды он упомянул о трущобах и увидел, как она сразу замкнулась. Рассказ его требовал в ответ сочувствие и даже, может быть, разбудил бы чувство вины, а Эвелина не хотела, чтобы такие ощущения портили ей радость жизни.
Она была женой Клауса, и Уильям воспользовался возможностью задать ей немало вопросов. В интересах правды ему требовалось как можно больше знать о ее муже и о его общении с Вальдо или другими влиятельными немецкими лицами.
Монк встречался с Эвелиной на обедах, в театрах и на великолепном балу, который давал один испанский аристократ-изгнанник. Детектив танцевал, пока голова у него не пошла кругом, и на следующий день проспал до полудня. А теперь он тихо плыл ленивым, плавно переходящим в вечер днем по спокойным водам, рассеянно прислушиваясь к звуку волн, плещущихся о стены домов. Лежа на спине, он видел ускользающий край неба, изящные башни и фасады дворцов и каменные кружева на голубом фоне и держал Эвелину в объятиях.
Сыщик видел Дворец дожей и мост Вздохов, ведущий в тюремные подвалы, откуда мало кто выходил. Он думал о возвращении к зиме, в Лондон, в свои маленькие комнаты… По всем меркам, они были вполне приятными — теплыми, чистыми и удобно обставленными. Хозяйка дома являлась хорошей поварихой, и Уильям как будто бы нравился ей, хотя она и не совсем одобряла род его занятий. Но это была не Венеция. И расследование трагедии, явившейся следствием преступления, совсем не согласовывалось со смехом и танцами и бесконечной обворожительной болтовней красивых женщин.
А потом, когда детектив поднимался по лестнице, в мыслях у него вдруг вспыхнуло воспоминание — это была одна из тех вспышек, которые посещали его время от времени, и тогда появлялось беспричинное ощущение дежавю. Он находился уже не в Венеции, а в большом лондонском доме. Смех и голоса принадлежали англичанам, и среди них присутствовал некто, кого Уильям знал очень хорошо. Этот человек стоял внизу лестницы у столбика перил — человек, которому он был бесконечно благодарен. У него на душе стало тепло от приятного чувства уверенности, что эта дружба безусловна и не требует постоянных усилий для ее поддержания.
Воспоминание было таким острым, что Монк обернулся и посмотрел вниз, ожидая увидеть… но тут образ того человека расплылся. Сыщик не успел разглядеть его лица. Осталось только ощущение доверия к этому мужчине.
Вместо него Уильям увидел огромную, довольно расхлябанную фигуру Клауса фон Зейдлица. Его лицо освещалось ярким светом сотен свечей в канделябрах, и этот искусственный свет особенно подчеркивал, что нос у этого человека когда-то был сломан. За Клаусом шла толпа, разговаривавшая на немецком, итальянском и французском языках. Английская речь уже не звучала.
Монк знал, кто этот человек, лица которого он не успел разглядеть. Это был его наставник и друг, которого обманом разорили, лишили доброго имени и даже свободы. Что именно случилось, детектив припомнить не мог — он помнил только тяжкое бремя трагедии и обжигающее чувство собственной беспомощности. Из-за этой несправедливости Уильям оставил финансы и стал работать в полиции.
