Семейство Фоссе, как и большинство парижских тружеников, имело обыкновение ужинать в соседнем кабаке, куда приносило провизию. Мы условились, что я выйду из дома вместе с ними. До ночи я позаботился уведомить Аннету. Фоссе взялся передать поручение. Вот что он придумал: отправившись на улицу Граммон, он купил пирог и всунул в него следующую записку: «Я в безопасности. Будь осторожна: не доверяйся никому. Говори только: я не знаю. Притворись дурочкой. Я не могу назначить тебе свидание, но если выйдешь из дома — ходи по улице Сен-Мартен и по бульварам. Не оборачивайся, за остальное я ручаюсь».
Пирог, порученный комиссионеру с улицы Вандом и адресованный мадам Видок, попал, как я и предвидел, в руки полиции, которая дозволила передать его по назначению, предварительно прочитав послание. Таким образом, я достиг двух целей за раз. Во-первых, я провел полицейских, убедив их, что я уже покинул квартал, а во-вторых, успокоил Анкету, сообщив, что я вне опасности. Проделка удалась мне вполне; ободренный первым успехом, я несколько успокоился и стал собираться в путь. На деньги, которые я случайно захватил с ночного столика, я попросил купить мне панталоны, чулки, обувь, блузу и синий бумажный колпак. Когда наступил час ужина, я вышел вместе со всем семейством из комнаты, неся на голове громадное блюдо баранины с бобами, распространявшей аппетитный запах и объяснявшей всем и каждому цель нашей экскурсии. Тем не менее у меня дрогнуло сердце, когда я столкнулся лицом к лицу с одним полицейским, которого сначала не заметил, так как он прятался за углом. «Задуйте свечу!» — поспешно сказал он Фоссе. «Для чего?» — спросил тот, нарочно взявший свечу, чтобы не возбудить подозрения. «Не рассуждать!» — крикнул агент и сам задул свечу.
Я охотно расцеловал бы его. В коридоре мы встретились с несколькими его товарищами, которые из вежливости уступали нам дорогу. Наконец, мы выбрались на чистый воздух. Едва мы зашли за угол, как Фоссе забрал у меня блюдо, и мы расстались. Чтобы не обращать на себя внимание, я сначала шел медленно до улицы Фонтен, но там уже пустился во всю прыть по направлению к бульвару Тампль и достиг улицы Бонди.
В своем критическом положении я решил отправиться к семейству Шевалье, которое видел накануне. Они выдали себя несколькими словами, смысл которых я понял только теперь. Убедившись, что мне нечего церемониться с этими негодяями, я решил отомстить им.
Я влетел в квартиру Шевалье, он был поражен, увидев меня свободным. Это удивление подтвердило мои подозрения. Шевалье придумал какой-то предлог, чтобы выйти. Но, заперев дверь и положив ключ в карман, я схватил столовый нож и объявил своему бывшему тестю, что если он осмелится крикнуть, то распрощается с жизнью. Угроза произвела ошеломляющее действие, женщины сидели неподвижно. Сам Шевалье, ошеломленный, уничтоженный, спросил меня едва слышно, чего я от него хочу.
Во-первых, я потребовал полный комплект платья, которым снабдил его месяц назад; кроме того, велел подать шляпу, сапоги, рубашку. Все эти вещи были куплены на мои средства. Шевалье исполнил мои требования. Я по его глазам видел, что он что-то замышляет; благоразумие заставило меня подумать о своей безопасности на случай ночного обыска. Окно, выходившее в сад, было снабжено двумя железными перекладинами. Вынув одну из них, я снова схватил оружие. «Теперь, — сказал я, — ступайте спать». Сам я бросился на стул и провел на нем самую ужасную ночь. Все превратности моей жизни промелькнули в моем воображении, я не сомневался в том, что надо мной тяготеет проклятие. На рассвете я разбудил Шевалье и спросил его, есть ли у него деньги. На его ответ, что у него только несколько серебряных монет, я велел ему тотчас же взять четыре серебряных прибора, недавно подаренных ему мною же, и, захватив вид на жительство, последовать за мной. Собственно говоря, я в нем не нуждался, но было бы опасно оставлять его дома — он мог направить полицию по моим следам. Шевалье повиновался; женщин он запер, уходя. Пробираясь по самым пустынным улицам Парижа, мы дошли до Елисейских полей. Было около четырех часов утра, мы не встретили ни души. Я взялся нести серебро, не желая поручать его своему спутнику.
Часов в восемь я заставил его сесть в наемную карету и довез до Булонского леса, где он в моем присутствии заложил принесенное серебро; за него ему дали сто франков. Я взял эту сумму. Вместе с ним я снова сел в фиакр и велел остановиться на площади Конкорд. Там я вышел из экипажа, сказав Шевалье: «Помни, что тебе следует быть скрытным и осторожным; если меня арестуют — берегись». Кучеру я приказал везти его домой, назвав адрес. После этого я в кабриолете отправился к старьевщику; тот дал мне костюм рабочего взамен моего платья. В этой новой одежде я направился в дом Инвалидов, чтобы по возможности приобрести там костюм инвалида.
Какой-то старец с костылем, к которому я обратился, указал мне торговца платьем на улице Сен-Доминик; у него я нашел желаемое.
Окончив торг, я тотчас же отправился в Басси и у одного знакомого, в преданности которого был уверен, поспешил привести в исполнение свой план. В пять минут я превратился в самого искалеченного инвалида: одна рука, притянутая к груди и прикрепленная к торсу ремнем и поясом от панталон, совершенно исчезла. Несколько тряпок, всунутых в верхнюю часть рукава, край которого прикреплялся к передней части мундира, как нельзя вернее изображали обрубок руки. Черная помада, которой я окрасил свои волосы и бакенбарды, сделала меня совершенно неузнаваемым. В этом костюме я в тот же вечер показался в квартале Сен-Мартен. Я узнал, что полиция не только продолжала занимать мою квартиру, но и сделала перепись всех товаров и утвари. Поиски продолжались деятельнее прежнего. Испуганный таким упорным преследованием, другой на моем месте счел бы благоразумным немедленно удалиться из Парижа, но я не решался покинуть Аннету среди треволнений, которым она подвергалась из любви ко мне. Ей много пришлось выстрадать из-за меня, она двадцать дней провела в заключении в префектуре, откуда ее, наконец, выпустили с угрозой посадить в Сен-Лазар, если она не согласится указать, где я скрываюсь. Можете понять, что я чувствовал. Один из моих друзей, который был должен мне несколько сотен франков, вернул долг; я попросил передать часть этой суммы Анкете и в надежде, что ее заключение скоро окончится.
Я поселился на улице Тиктон, у кожевника по имени Буен, который за известную плату согласился уступить мне паспорт. Описание его наружности в паспорте подходило мне: как и я, он был белокурым, голубоглазым и румяным, и по странному стечению обстоятельств на его верхней губе с правой стороны ясно обозначался небольшой шрам. Только ростом он был немного ниже меня, но, чтобы казаться повыше в тот день, когда комиссар должен был мерить его, он положил две или три колоды карт в сапоги. Завладев документом, я уже радовался, что обеспечил себе безопасность, как вдруг Буен доверил мне тайну, которая привела меня в ужас: оказалось, что человек этот давно занимался изготовлением фальшивых монет, и, чтобы дать мне образчик своего искусства, он при мне отчеканил пятифранковую монету, которую жена его сбыла в тот же день.
Я понял, что Буен рано или поздно попадется. Мне было невыгодно быть принятым за него. Но это еще не все: могло случиться, что, если Буена осудят как фальшивомонетчика, меня сочтут его сообщником. Правосудие так часто заблуждалось! Уже осужденный безвинно, мог ли я ручаться, что то же самое не случится во второй раз? Мне чудилось, что я слышу текст смертного приговора. Мои опасения удвоились, когда я узнал, что у Буена есть сообщник: это был лекарь, некто Террье, который часто приходил к нему в дом. У этого человека было лицо висельника, одного взгляда на эту физиономию было достаточно, чтобы поставить на ноги всю полицию. Убежденный, что его посещения могут иметь печальные последствия для всех нас, я посоветовал Буену бросить ремесло, столь опасное для всякого, кто им занимается, но никакие резоны не могли убедить его. Тогда я счел нужным обратиться к его сообщнику: я в самых ярких красках изобразил опасности, которым они добровольно подвергались. «Я вижу, — насмешливо ответил мне доктор, — что вы просто-напросто мокрая курица. Ну, если бы даже нас и открыли — так что ж из этого? И без нас мало ли народу кувыркалось на Гревской площади, да и к тому же вот уже пятнадцать лет как я спускаю свои пятифранковики, а никто меня ни в чем не подозревает. Будем жить, пока живется. Впрочем, любезнейший, — прибавил он сердито, — я посоветовал бы вам не совать нос в чужие дела».
Разговор принимал такой оборот, что я счел излишним продолжать его и решил держать ухо востро. Более чем когда-либо я чувствовал необходимость как можно скорее покинуть Париж. Это было во вторник, мне хотелось уехать на другой день, но, получив уведомление, что Аннета будет выпущена на свободу в конце недели, я решился отложить свой отъезд до ее освобождения. Однако в пятницу, около трех часов, я вдруг услышал легкий стук во входную дверь. Поздний час, осторожность, с которой постучали, — словом, все возбудило во мне предчувствие, что пришли меня арестовать.
