Однако не исключено, что его смерти могли желать другие — из-за политических причин. Для этого, очевидно, мог быть избран Клаус фон Зейдлиц: он явно был заинтересован в объединении по личным и финансовым мотивам, а возвращение Фридриха могло бы нанести им ущерб, хотя, повторяю, никто не считает, что Фридрих был способен вернуться без Гизелы, а герцогиня ни за что не разрешила бы ей приехать, даже во имя независимости страны. Хотелось бы знать, почему герцогиня питает к Гизеле такую испепеляющую ненависть, даже спустя десять лет… Мне все говорят, что это не в ее характере — позволять личным чувствам мешать исполнению долга, тем более патриотического.
Собираюсь теперь отправиться в Фельцбург — может быть, узнаю что-нибудь там. Вопрос заключается в том, действительно ли существовал заговор с целью вернуть Фридриха в страну или нет. Я, естественно, дам вам знать обо всем, что раскопаю, независимо от того, на пользу это Зоре или нет. Сейчас я опасаюсь, что это может быть совсем не в ее интересах.
Полученные о ней сведения не всегда ее красят. И если б вы смогли убедить ее взять назад обвинение, это, возможно, стало бы самой большой вашей услугой ей, как официального консультанта. Если Фридрих был убит, то не исключено, что это мог совершить кто-то из значительного количества лиц, но Гизела к их числу не относится.
Желаю удачи, Монк
Оливер выругался и швырнул письмо на стол. Может, это было глупо, но он надеялся, что детектив обнаружит нечто неизвестное о Гизеле — например, наличие любовника, более молодого, чем был Фридрих; что-нибудь вроде страстного помешательства, которое заставило ее жаждать освобождения от брачных уз… А может, свидетельство того, что Фридрих все узнал, пригрозил публичным скандалом и разводом…
Но Монк был прав. Это было почти, несомненно, политическое преступление, если вообще можно было говорить о нем в данном случае, а обвинение Зоры было продиктовано скорее ревностью, чем какими-нибудь фактическими данными. И единственно честный юридический совет, который мог ей дать адвокат, заключался в том, чтобы снять обвинение и как можно безоговорочнее извиниться.
Возможно, если она мотивирует свое поведение горем, переживаемым из-за смерти Фридриха, и глубоким разочарованием в связи с тем, что он навсегда выбыл из стана борцов за независимость страны, это вызовет к ней некоторое сочувствие. Издержки и материальный ущерб можно свести к умеренным. Но даже и в этом случае фон Рюстов почти наверняка поплатится своим добрым именем и разорится.
* * *
— Извиниться? — спросила она, не веря своим ушам, когда Рэтбоуна ввели в ее гостиную с экзотической шалью и красным кожаным диваном. — Я не хочу и не стану извиняться!
Погода была уже гораздо холоднее, чем когда юрист приходил сюда в первый раз, и за каминной решеткой пылал яркий огонь, вздымая языки и отбрасывая дрожащие красные тени на покрывающие пол медвежьи шкуры. Все это придавало гостиной какой-то первобытный вид, при этом, однако, странно согревающий душу.
— У вас нет никакого другого разумного выбора! — горячо сказал Оливер. — Мы не нашли никаких доказательств справедливости вашего обвинения. У нас на руках только предположения, которые, возможно, и справедливы, но мы не можем представить их в суд, а если б даже и смогли, то суд не примет их во внимание.
— Тогда я должна сделать неразумный выбор, — высокомерно отозвалась его клиентка. — И наверное, ваш совет дает вам возможность, соблюдая приличия, оставить мое дело?
Взгляд ее был горд и холоден, в нем сверкал вызов и ясно угадывалось острое разочарование.
Рэтбоун рассердился, хотя, честно говоря, он был несколько уязвлен.
— Если вы так полагаете, мадам, то вы не правы, — отрезал он. — Это моя обязанность — давать вам советы, касающиеся фактического состояния дела. И высказывать мнение относительно того, что эти факты могут означать. А затем вы дадите мне указания, как действовать дальше, при условии, что они ни в коем случае не идут вразрез с законом.
— Ох, как это ужасно по-английски!.. — Лицо графини выразило одновременно насмешку и презрение. — И до чего же вы невозможно самодовольны и уверены в своей безопасности и праве жить во всяческом удобстве и комфорте! Вы существуете в самом сердце империи, которая простирается по всему миру… — Она была уже сильно сердита. — Назовите мне любой континент, и окажется, что ваши красномундирники уже воюют там, доставленные туда вашим британским флотом, чтобы подчинить туземцев и преподать им христианские заповеди, желают они этого или нет, и научить туземных царьков вести себя по-английски, — добавила Зора.
Она говорила правду. Адвокат неожиданно удивился этому и почувствовал искусственность своего поведения и напыщенность манер.
От волнения голос у графини стал грудным и даже хриплым. Она стояла, повернувшись спиной к огню, и красные отблески пламени алели у нее на скулах и на шее.
— Вы забыли, что такое страх, — продолжала фон Рюстов, — забыли, что такое бояться нападения соседей и завоевания страны. Вы, конечно, читали об этом в учебниках по истории! Вы все знаете о Наполеоне и о том, как вам угрожал испанский король со своей Непобедимой армадой. Но ведь вы победили их, не правда ли? И вы всегда побеждаете.
Зора судорожно напряглась, чего не мог скрыть шелк ее платья. Лицо женщины исказилось от гнева.
— Ну а мы, сэр Оливер, мы не выиграем битву. Мы ее проиграем. Может быть, сразу, возможно, через десять, даже через двадцать лет, но мы обязательно проиграем. Однако мы сможем проиграть так, как того хотим, на собственный манер. Имеете ли вы хоть малейшее представление о том, каково это нам, что мы при этом чувствуем? Думаю, что нет!
— Напротив, — ответил Рэтбоун. Он говорил насмешливо, хотя в душе и не чувствовал сарказма — просто это была защитная реакция. Юрист понимал, что неправильно судил об этой женщине раньше, и был уязвлен этим. — Я очень хорошо представляю себе, что значит поражение, и собираюсь испытать это в зале суда.
Он, конечно, понимал, что его собственное маленькое пораженьице не может идти ни в какое сравнение с поражением целой нации, с утратой многовековой самобытности и свободы, даже если она была вполне иллюзорна.
— Вы сдались! — сказала фон Рюстов слегка удивленно, однако в ее голосе было больше презрения, чем непонимания.
Оливер решил не поддаваться на провокацию, но не выдержал, хотя и попытался не дать ей это заметить:
— Так я представляю себе реальное положение вещей. У нас нет выбора. Мой долг — сказать вам, как все обстоит на самом деле, и дать наилучший совет из возможных. А вы сами должны выбрать образ действий.
Дама вскинула брови.
— Сдамся ли я до битвы или буду сражаться до последнего? Какая ирония судьбы! Это та самая дилемма, перед которой стоит моя страна. И ради моей страны я отказываюсь ассимилироваться, хотя мы не сможем победить в войне. Да, я выбираю войну.
— И в этой войне вы тоже проиграете, мадам, — сказал юрист, уступая. Ему очень не хотелось этого говорить. Графиня была упряма, неразумна, высокомерна и себялюбива, но обладала мужеством и своеобразным чувством чести. А главное, она так страстно любила свою страну… Но в конечном счете Зора пострадает, и Рэтбоуну больно было это сознавать.
— Значит, вы говорите, что я должна отозвать обвинение, сказать, что солгала, и попросить у этой твари прощения? — запальчиво спросила фон Рюстов.
— Вам придется. Вопрос в том, хотите ли вы сделать это в частном порядке теперь или с широкой оглаской в обществе, когда она докажет на суде, что ваши обвинения безосновательны.
— Ничего в частном порядке быть не может, — заметила графиня. — Будьте уверены, Гизела сделает так, чтобы об этом узнали все, иначе в чем же тогда смысл ее оправдания?.. Ну и ладно. Я не отзову обвинение. Она его убила. А то, что вы не можете найти доказательств факта, самого факта не отменяет.
Оливер почувствовал горечь от того, что она как будто возлагает на него вину.
— Но для закона это меняет всю ситуацию, — едко возразил он. — Ну что мне сказать, чтобы вы наконец меня поняли? — Он услышал в своем голосе нотки отчаяния. — Создается впечатление, что мы располагаем вполне серьезными данными в поддержку теории убийства Фридриха. Симптомы агонии напоминают скорее отравление тисовым ядом, чем последствия внутреннего кровоизлияния. Мы даже можем настоять на эксгумации тела и на вскрытии.
Сказав это, Рэтбоун удовлетворенно отметил, как его собеседница сморгнула от отвращения.
— Но, если это даже и подтвердит нашу теорию, Гизела остается единственным человеком, который не имеет никакого отношения к отраве из тиса! — продолжил он. — Она ни разу за все время болезни Фридриха не покинула его комнату. И ради всего святого, мадам, если вы считаете, что он был убит в силу политических причин, так заявите же об этом во всеуслышание! Не жертвуйте своей репутацией, обвиняя в убийстве единственного человека, который не может быть в этом виноват, и действуйте во имя восстановления справедливости.
