Теперь перейдем к показаниям мистера Хардмана. Сведения, которые он сообщил о себе, показались мне достоверными, но методы, которыми он собирался охранять жизнь мистера Рэтчетта, были по меньшей мере нелепыми.
Имелся только один надежный способ защитить Рэтчетта – провести ночь в его купе или где-нибудь в другом месте, откуда можно следить за дверью в его купе. Из показаний Хардмана выяснилось лишь одно: Рэтчетта не мог убить пассажир никакого другого вагона. Значит, круг замкнулся – убийцу предстояло искать среди пассажиров вагона «Стамбул – Кале». Весьма любопытный и загадочный факт, поэтому я решил чуть погодя еще подумать над ним.
Вы все, наверное, знаете, что я случайно подслушал разговор между мисс Дебенхэм и полковником Арбэтнотом. Я обратил внимание, что полковник звал ее Мэри и, судя по всему, был с ней хорошо знаком. Но ведь мне представляли дело так, будто полковник познакомился с мисс Дебенхэм всего несколько дней назад, а я хорошо знаю англичан этого типа. Такой человек, даже если бы он и влюбился с первого взгляда, долго бы ухаживал за девушкой и не стал бы торопить события. Из чего я заключил, что полковник и мисс Дебенхэм на самом деле хорошо знакомы, но по каким-то причинам притворяются, будто едва знают друг друга.
Перейдем теперь к следующему свидетелю. Миссис Хаббард рассказала нам, что из постели ей не было видно, задвинут засов на двери, ведущей в соседнее купе, или нет, и она попросила мисс Ольсон проверить это. Так вот, утверждение ее было бы верно, если бы она занимала купе номер два, четыре, двенадцать – словом, любое четное купе, потому что в них засов действительно проходит под дверной ручкой, тогда как в нечетных купе, и в частности в купе номер три, засов проходит над ручкой, и поэтому умывальная сумочка никак не может его заслонить. Из чего я не мог не сделать вывод, что такого случая не было, а значит, миссис Хаббард его выдумала.
Теперь позвольте мне сказать несколько слов относительно времени. Что же касается часов, меня в них заинтересовало лишь то, что их нашли в пижамном кармане Рэтчетта – месте, в высшей степени неудобном и неподходящем, особенно если вспомнить, что в изголовье приделан специальный крючочек для часов. Вот поэтому я не сомневался, что часы нарочно подложили в пижамный карман и подвели, а значит, преступление было совершено отнюдь не в четверть второго.
Следует из этого, что оно было совершено раньше? Или, чтобы быть абсолютно точным, без двадцати трех час? В защиту этого предположения мой друг мсье Бук выдвигает тот довод, что как раз в это время меня разбудил громкий крик. Но ведь если Рэтчетт принял сильную дозу снотворного, он не мог кричать. Если бы он мог кричать, он мог бы и защищаться, а мы не обнаружили никаких следов борьбы.
Я вспомнил, что мистер Маккуин постарался обратить мое внимание, и не один раз, а дважды (причем во второй раз довольно неловко), на то, что Рэтчетт не говорил по-французски. Поэтому я пришел к выводу, что представление в 12.37 разыграли исключительно для меня! О проделке с часами любой мог догадаться – к этому трюку часто прибегают в детективных романах. Они предполагали, что я догадаюсь о проделке с часами и, придя в восторг от собственной проницательности, сделаю вывод, что раз Рэтчетт не говорил по-французски, следовательно, в 12.37 из купе откликнулся не он. А значит, Рэтчетт к этому времени был уже убит. Но я уверен, что без двадцати трех минут час Рэтчетт, приняв снотворное, еще крепко спал.
И тем не менее их хитрость сыграла свою роль. Я открыл дверь в коридор. Я действительно услышал французскую фразу. И если б я оказался непроходимо глуп и не догадался, что же все это значит, меня можно было бы ткнуть носом. В крайнем случае Маккуин мог пойти в открытую и сказать: «Извините, мсье Пуаро, но это не мог быть мистер Рэтчетт. Он не говорил по-французски». Так вот, когда же на самом деле было совершено преступление? И кто убийца?
Я предполагаю, но это всего лишь предположение, что Рэтчетта убили около двух часов, ибо, по мнению доктора, позже его убить не могли.
Что же касается того, кто его убил…
И он замолчал, оглядывая аудиторию. На недостаток внимания жаловаться не приходилось. Все взоры были прикованы к нему. Тишина стояла такая, что пролети муха, и то было бы слышно.
– Прежде всего мое внимание привлекли два обстоятельства, – продолжал Пуаро. – Первое: как необычайно трудно доказать вину любого отдельно взятого пассажира, и второе: в каждом случае показания, подтверждающие алиби того или иного лица, исходили от самого, если можно так выразиться, неподходящего лица. Так, например, Маккуин и полковник Арбэтнот, которые никак не могли быть прежде знакомы, подтвердили алиби друг друга. Так же поступили и лакей-англичанин и итальянец, и шведка и английская гувернантка И тогда я сказал себе: «Это невероятно, не могут же они в все этом участвовать!»
И тут, господа, меня осенило. Все до одного пассажиры были замешаны в убийстве, потому что не только маловероятно, но и просто невозможно, чтобы случай свел в одном вагоне стольких людей, причастных к делу Армстронгов. Тут уже просматривается не случай, а умысел. Я вспомнил слова полковника Арбэтнота о суде присяжных. Для суда присяжных нужно двенадцать человек – в вагоне едет двенадцать пассажиров. На теле Рэтчетта обнаружено двенадцать ножевых ран. И тут прояснилось еще одно обстоятельство, не дававшее мне покоя: почему сейчас, в мертвый сезон, вагон «Стамбул – Кале» полон?
Рэтчетту удалось избегнуть расплаты за свое преступление в Америке, хотя его вина была доказана. И я представил себе самостийный суд присяжных из двенадцати человек, которые приговорили Рэтчетта к смерти и вынуждены были сами привести приговор в исполнение. После этого все стало на свои места.
Дело это представилось мне в виде мозаики, где каждое лицо занимало отведенное ему место. Все было задумано так, что, если подозрение падало на кого-нибудь одного, показания остальных доказывали бы его непричастность и запутывали следствие. Показания Хардмана были необходимы на тот случай, если в преступлении заподозрят какого-нибудь чужака, который не сможет доказать свое алиби. Пассажиры вагона «Стамбул – Кале» никакой опасности не подвергались Мельчайшие детали их показаний были заранее разработаны. Преступление напоминало хитроумную головоломку, сработанную с таким расчетом, что, чем больше мы узнавали, тем больше усложнялась разгадка. Как уже заметил мсье Бук, дело это невероятное. Но ведь именно такое впечатление оно и должно было производить.
Объясняет ли эта версия все? Да, объясняет. Она объясняет характер ранений, потому что они наносились разными лицами. Объясняет подложные письма с угрозами, подложные, потому что они были написаны лишь для того, чтобы предъявить их следствию. Вместе с тем письма, в которых Рэтчетта предупреждали о том, что его ждет, несомненно, существовали, но Маккуин их уничтожил и заменил подложными.
Объясняет она и рассказ Хардмана о том, как Рэтчетт нанял его на службу, – от начала до конца вымышленный; описание мифического врага – «темноволосого мужчины невысокого роста с писклявым голосом» – весьма удобное описание, потому что оно не подходит ни к одному из проводников и может быть легко отнесено как к мужчине, так и к женщине.
Выбор кинжала в качестве орудия убийства может поначалу удивить, но по зрелом размышлении убеждаешься, что в данных обстоятельствах это выбор вполне оправданный. Кинжалом может пользоваться и слабый и сильный, и от него нет шума. Я представляю, хотя могу и ошибиться, что все по очереди проходили в темное купе Рэтчетта через купе миссис Хаббард и наносили по одному удару.
Я думаю, никто из них никогда не узнает, чей удар прикончил Рэтчетта.
Последнее письмо, которое, по-видимому, подложили Рэтчетту на подушку, сожгли. Не будь улик, указывающих, что убийство имело отношение к трагедии Армстронгов, не было бы никаких оснований заподозрить кого-нибудь из пассажиров. Решили бы, что кто-то проник в вагон, и вдобавок один, а может, и не один пассажир увидел бы, как «темноволосый мужчина небольшого роста с писклявым голосом» сошел с поезда в Броде, и ему-то и приписали бы убийство.
Не знаю точно, что произошло, когда заговорщики обнаружили, что эта часть их плана сорвалась из-за заносов. Думаю, что, наспех посовещавшись, они решили всетаки привести приговор в исполнение. Правда, теперь могли заподозрить любого из них, но они это предвидели и на такой случай разработали ряд мер, еще больше запутывающих дело. В купе убитого подбросили две так называемые «улики» – одну, ставящую под удар полковника Арбэтнота (у него было стопроцентное алиби и его знакомство с семьей Армстронгов было почти невозможно доказать), и вторую – платок, ставящий под удар княгиню Драгомирову, которая благодаря своему высокому положению, хрупкости и алиби, которое подтверждали ее горничная и проводник, практически не подвергалась опасности. А чтобы еще больше запутать, нас направили по еще одному ложному следу – на сцену выпустили таинственную женщину в красном кимоно. И тут опять же все было подстроено так, чтобы я сам убедился в существовании этой женщины. В мою дверь громко постучали. Я вскочил, выглянул и увидел, как по коридору удаляется красное кимоно. Его должны были увидеть такие заслуживающие доверия люди, как мисс Дебенхэм, проводник и Маккуин. Потом, пока я допрашивал пассажиров в ресторане, какой-то шутник весьма находчиво засунул красное кимоно в мой чемодан. Чье это кимоно, не знаю. Подозреваю, что оно принадлежит графине Андрени, потому что в ее багаже нашлось лишь изысканное шифоновое неглиже, которое вряд ли можно использовать как халат.
