Как появились в моем воображении все эти разнородные подробности? Я и сам не знаю. Никаких подобных воспоминаний у меня не было, а между тем каждый штрих карандаша ложился уверенно и набрасывал хотя и фантастическую, но знакомую мне картину. Ни одна мелочь не была забыта.
С правой стороны у меня оставался пустой белый угол. Я не знал, что туда поместить. Там точно что-то двигалось, шевелилось, и вдруг я увидел на некоторой высоте от земли вытянутую ногу. Несмотря на невероятность такой позы, я, не отдавая себе отчета, продолжал повиноваться вдохновению. Нога, вырисовывавшаяся выше щиколотки, казалась вытянутой и скрывалась в складках развевающейся юбки. Мало-помалу, штрих за штрихом, на бумаге появилась и вся фигура. То была женщина, старая и худая, с растрепанными волосами и в разорванной одежде… Оттесненная к колодцу, она отбивалась от сжимавшей ей горло руки. Передо мной была сцена убийства!
Карандаш выпал у меня из рук. Эта женщина у колодца, с лицом, искаженным от ужаса, судорожно хватавшаяся за руку убийцы, внушала мне страх. Я не решался на нее смотреть. Лица человека, душившего ее, я не видел и потому не мог закончить картину. «Я устал, — вытирая пот с лица, сказал я себе, — мне осталось только лицо. Закончу его завтра, это пустяки». Взволнованный случившимся, я бросился на кровать и через пять минут уже спал крепким сном.
На следующий день я встал рано и, быстро одевшись, уже хотел было приступить к работе, закончить вчерашний рисунок, как в дверь постучали.
– Войдите! — отозвался я.
Дверь отворилась, и на пороге показался высокий худощавый старик, весь в черном. Его лицо, с близко посаженными глазами, большим орлиным носом и широким костлявым лбом имело строгий вид. Он с важностью поклонился.
– Господин Христиан Вениус, художник? — спросил он.
– Да, это я.
– Барон Фридрих Ван-Шпрекдаль, — представился он и снова поклонился.
Появление в моей жалкой конуре богатого любителя картин Ван-Шпрекдаля, судьи уголовного трибунала, произвело на меня сильное впечатление. Невольно окинув взглядом жалкую обстановку и грязный пол, я испытал страшное унижение от такой запущенности. Но Ван-Шпрекдаль, по-видимому, не обращал внимания на такие мелочи и, усевшись за моим маленьким столом, произнес:
– Господин Вениус, я пришел…
Но в следующий миг его взор остановился на моем неоконченном эскизе, и он не договорил начатой фразы. Я сидел на постели и, заметив неожиданное внимание высокого посетителя к одному из своих произведений, почувствовал, как забилось мое сердце от какой-то смутной тревоги.
Минуту спустя Ван-Шпрекдаль поднял голову и, пристально на меня посмотрев, спросил:
– Вы нарисовали этот эскиз?
– Да.
– Какова его стоимость?
– Я не продаю эскизов. Это набросок картины.
– А-а, — протянул он, приподнимая бумагу кончиками длинных желтых пальцев.
Вынув из кармана жилета увеличительное стекло, он стал молча разглядывать рисунок. Косые солнечные лучи освещали мансарду. Ван-Шпрекдаль не говорил ни слова. Его большой нос загибался крючком, широкие брови были нахмурены, а на подбородке, поднимавшемся кверху, появилось множество мелких морщинок. Глубокая тишина нарушалась только жалобным жужжанием мухи, попавшей в сети паука.
– Каковы будут размеры картины? — спросил он наконец, не глядя на меня.
– Три фута и четыре дюйма.
– Цена?
– Пятьдесят дукатов.
Ван-Шпрекдаль положил рисунок на стол, вытащил из кармана продолговатый шелковый кошелек, напоминавший по форме грушу, и стал отсчитывать монеты.
– Пятьдесят дукатов! — сказал он. — Вот они.
У меня помутилось в глазах. Барон встал, поклонился и вышел. Все произошло так быстро, что я уже слышал, как на лестнице отдается стук его большой трости с набалдашником из слоновой кости — сначала громкий, а потом все более тихий. Тогда только я пришел в себя и, вспомнив, что даже не поблагодарил его, опрометью кинулся на лестницу. Быстро преодолев ступени всех пяти этажей, я выбежал на улицу и стал озираться по сторонам, но там никого не оказалось.
«Странно!» — подумал я, еще не восстановив дыхание после ускоренного бега, и стал медленно подниматься к себе.
Необычайное появление Ван-Шпрекдаля и последовавший затем эпизод несказанно обрадовали меня. «Еще вчера, — говорил я себе, созерцая груду переливавшихся на солнце дукатов, — из-за нескольких презренных флоринов я думал перерезать себе горло, а сегодня нежданно-негаданно на меня валится богатство. Хорошо, что вчера я не раскрыл бритву, и если когда-нибудь я опять захочу покончить с собой, то постараюсь отложить дело до следующего дня». После таких рассуждений я снова взял в руки карандаш и принялся за эскиз.
«Три-четыре штриха, — думалось мне, — и дело в шляпе». Но тут меня ожидало страшное разочарование. Эти четыре штриха никак мне не давались, вдохновение меня покинуло, и недостающая таинственная личность никак не могла принять определенных очертаний. Все мои старания были тщетны. Я переделывал ее и так и эдак, но она совсем не подходила к общему настроению картины. От усиленной работы пот выступил у меня на лбу, и как раз в эту минуту Рап отворил мою дверь, как обычно, даже не спросив, можно ли войти. Его взгляд устремился на груду золота, и он визгливым голосом прокричал:
– А-а-а! Наконец-то я вас поймал! И вы все еще смеете утверждать, господин художник, что у вас нет денег? — И его крючковатые пальцы потянулись к монетам с той нервной дрожью, которую вид золота всегда вызывает у скупцов.
В первую минуту я остолбенел. Но, вспомнив, как этот человек оскорблял меня, заметив его алчный взор и наглую улыбку, я вскипел от негодования. В один прыжок очутившись около него, я вытолкал его за дверь и захлопнул ее перед самым его носом. Все это вес произошло так быстро, что, только очутившись на лестнице, старый ростовщик сообразил, в чем дело, и стал кричать во все горло: «Мои деньги! Разбой! Мои деньги!» Жильцы дома вышли из своих квартир и принялись спрашивать друг друга: «Что случилось?» Тогда, открыв дверь, я так сильно пнул алчного Рапа, что он пересчитал еще ступенек двадцать или тридцать.
– Вот что случилось! — вскрикнул я, не помня себя от гнева.
С лестницы донесся смех, которым соседи встречали поднимавшегося по ступеням Рапа, и я посчитал нелишним запереться на двойной замок. Я был горд собой и потирал руки от удовольствия. Это происшествие оживило меня. Но только я собрался сесть за работу, как до моего слуха долетел какой-то странный шум: стук ружейных прикладов о мостовую. Посмотрев в окно, я увидел трех жандармов, стоявших на страже у входной двери. «Уж не сломал ли себе этот негодяй Рап руку или ногу?» — с ужасом подумал я.
Как же все-таки непоследовательна человеческая натура! Еще вчера я думал о том, чтобы перерезать себе горло, а сегодня содрогался при одной мысли о том, что меня могут повесить, если Рап расшибся насмерть.
С лестницы доносились чьи-то незнакомые голоса. Я стал различать шум приближающихся шагов, лязг оружия, отрывистые фразы. Вдруг за ручку двери моей комнаты дернули. Но она не подалась, потому что была заперта на ключ. Шум за дверью усиливался. Послышались голоса:
– Именем закона, откройте!
Я с трудом смог подняться: ноги у меня подкашивались.
– Отоприте! — повторил тот же голос.
В голове у меня мелькнула мысль о том, что можно спастись бегством через крышу. Но едва я высунулся в маленькое окно, как тут же из-за головокружения отшатнулся назад. Как это случается при вспышке молнии, я сразу охватил взглядом все, что было подо мной. Бесконечные ряды окон с бликующими стеклами, цветочными горшками, клетками и решетками, балконы, фонари, вывеска «Красный бочонок», украшенная железными скобами, и, наконец, три штыка, которые, казалось, только и ждали, когда можно будет проколоть меня насквозь. На крыше противоположного дома сидел жирный рыжий кот и, прячась за трубой, выслеживал стайку воробьев, ссорившихся и щебетавших в кровельном желобе. Как ясно и точно может видеть глаз человека, когда он находится в сильном возбуждении!
– Отворите немедленно или мы выломаем дверь! — в третий раз приказали мне.
Убедившись в невозможности бегства, я, шатаясь, подошел к двери и повернул ключ. Дверь мгновенно отворилась, и чьи-то руки схватили меня за шиворот. Короткий коренастый человек с большими рыжими бакенбардами, от которого несло вином, воскликнул:
– Вы арестованы!
На нем был зеленоватого цвета сюртук, застегнутый доверху, и высокий цилиндр. То был глава полиции по имени Пасауф. Пять человек с лицами, больше похожими на морды бульдогов, окружили меня.
– В чем дело? — спросил я Пасауфа.
– Спускайтесь! — грубо приказал он, сделав знак одному из своих помощников.
