Убедившись в невозможности бегства, я, шатаясь, подошел к двери и повернул ключ. Дверь мгновенно отворилась, и чьи-то руки схватили меня за шиворот. Короткий коренастый человек с большими рыжими бакенбардами, от которого несло вином, воскликнул:
– Вы арестованы!
На нем был зеленоватого цвета сюртук, застегнутый доверху, и высокий цилиндр. То был глава полиции по имени Пасауф. Пять человек с лицами, больше похожими на морды бульдогов, окружили меня.
– В чем дело? — спросил я Пасауфа.
– Спускайтесь! — грубо приказал он, сделав знак одному из своих помощников.
Пока этот человек уводил меня, полумертвого от страха, остальные ворвались в комнату и, приступив к обыску, перевернули в ней все вверх дном.
Когда я спускался с лестницы, меня поддерживали под руки, как чахоточного больного. Волосы лезли мне в глаза. Я спотыкался на каждом шагу. Наконец, меня затолкали в карету и посадили со мной двух здоровенных жандармов, которые добродушно показали мне кастеты, прикрепленные ремнями к их кулакам. Затем карета тронулась, и за ней побежала толпа мальчишек, сбежавшихся с близлежащих улиц.
– Да что же я такого сделал? — спросил я одного из стражей.
Тот с какой-то странной улыбкой посмотрел на товарища и сказал:
– Ганс, он спрашивает, что он такого сделал!
От этой улыбки кровь застыла у меня в жилах. Вскоре мы очутились впотьмах, по топоту лошадиных копыт я догадался, что мы проезжаем под каким-то сводом. Через некоторое время карета остановилась, и я оказался на тюремном дворе. Из когтей Рапа я угодил прямо в центральную тюрьму, откуда мало кому удавалось выбраться! Большие темные дворы, однообразные ряды решетчатых окон, ни клочка травки, ни зеленого листика, не видно даже ни одного флюгера. Таково было мое новое жилище. От отчаяния мне хотелось рвать на себе волосы. Мои стражи и тюремщик отвели меня в арестантскую.
Тюремщика, насколько я помню, звали Карлом Шлюсселем. Его серый шерстяной колпак, коротенькая трубочка в зубах, связка ключей за поясом делали его похожим на карибского божка Сову. У него были большие круглые желтые глаза, прекрасно видевшие в темноте, крючковатый нос и шея, уходившая в плечи. Шлюссель преспокойно закрыл за мной дверь, очевидно, так же мало думая обо мне, как если бы я был парой носков, которую он убрал в шкаф.
Что же касается меня, то более десяти минут я не двигался. Повесив голову и заложив руки за спину, я погрузился в размышления. В моей голове промелькнула такая мысль: хоть Рап и кричал во время падения «Убивают!», он не назвал имени… Я скажу, что это все мой сосед, старый торговец очками, и тогда его повесят вместо меня. Эта мысль меня немного успокоила, и я вздохнул с облегчением. Затем я стал оглядывать свою тюрьму. Ее, судя по всему, недавно побелили, стены были чисты, за исключением одного угла, где просматривалась небрежно нарисованная виселица — рисунок моего предшественника.
Сверху через маленькое круглое оконце, находившееся на высоте девяти или десяти футов от пола, пробивался скудный свет. В камере не было ничего, кроме брошенной на пол охапки соломы и ушата. Охваченный глубоким унынием, я опустился на солому и стал напряженно думать. Вдруг мне пришло в голову, что Рап мог выдать меня перед смертью. От этой мысли я вскочил как ужаленный и закашлялся так, точно веревка уже стягивала мне горло. Но почти в ту же минуту в коридоре раздались шаги Шлюсселя: он подходил все ближе и ближе и наконец остановился у моей камеры. Повернув в замке ключ, он вошел и приказал мне следовать за ним. Его сопровождали те же двое с кастетами. Увидев их, я решительно перешагнул через порог.
Нам пришлось шествовать по длинным галереям, освещенным слабым светом, пробивавшимся через окна камер. В одном из них, за решеткой, я увидал знаменитого разбойника Джик-Джека, которого должны были казнить на следующий день. Одетый в смирительную рубашку, он сиплым голосом напевал какую-то разбойничью песню. Увидев меня, он крикнул: «Эй, друг, я оставлю тебе местечко рядом с собой». Стражники и тюремщик улыбнулись, а я почувствовал, как по мороз побежал у меня по коже.
Шлюссель втолкнул меня в темный зал с высоким потолком, где полукругом стояли скамьи. Вид этой просторной комнаты с двумя продолговатыми зарешеченными окнами и темным дубовым распятием на стене наполнил мою душу каким-то религиозным страхом. Всякие мысли о ложных показаниях исчезли, и мои губы зашевелились, произнося слова молитвы. Давно мне не приходилось молиться, но несчастье всегда заставляет нас смиряться — человек так ничтожен!
Напротив меня, на возвышении, спиной к свету, восседали два человека. Их лица оставались в тени, но в одном по орлиному носу я все-таки узнал Ван-Шпрекдаля. Другой был толст, с маленькими короткими ручками и так же, как и Ван-Шпрекдаль, одет в судейское платье. Чуть ниже сидел письмоводитель Конраде. Он что-то писал на низком столе, почесывая иногда пером кончик носа. Когда я вошел в залу, он перестал писать и с любопытством посмотрел на меня. Меня подвели поближе, и Ван-Шпрекдаль, возвысив голос, спросил:
– Христиан Вениус, откуда у вас этот рисунок? — И он показал мой эскиз, сделанный ночью.
Мне его передали, и, осмотрев его, я ответил:
– Я его сам нарисовал.
В зале снова воцарилось молчание, продолжавшееся довольно долго. Секретарь записал мой ответ. Я слушал скрип его пера по бумаге и думал: «Что значит этот вопрос? Какое он имеет отношение к тому, что я толкнул Рапа?»
– Вы его нарисовали, — повторил Ван-Шпрекдаль. — И что вы на нем изобразили?
– Это просто моя фантазия.
– Может, вы все же что-то взяли за образец, когда писали эту картину?
– Нет, это всего лишь плод моего воображения.
– Обвиняемый Христиан, — проговорил судья строго, — я предлагаю вам подумать. Не лгите!
Я вспыхнул и с горячностью возразил:
– Я сказал правду!
– Запишите, письмоводитель, — обратился Ван-Шпрекдаль к Конраде.
Его перо вновь забегало по бумаге.
– А эту женщину, которую убивают у колодца, вы тоже выдумали?
– Конечно.
– Вы хотите сказать, что никогда ее не видели?
– Никогда.
Ван-Шпрекдаль встал в порыве негодования и затем снова сел. Казалось, он решил вполголоса посовещаться со своим коллегой. Два черных профиля, выступавшие на светлом фоне окна, и три человека за мной, моя стража, нерушимая тишина в зале — все это приводило меня в трепет.
– Чего им от меня нужно? — пробормотал я. — Что я такого сделал?
Вдруг Ван-Шпрекдаль обратился к моим стражам:
– Отведите арестанта к карете. Мы поедем на Скотобойную улицу. — И, повернувшись ко мне, добавил: — Христиан Вениус, вы идете по ложному пути. Одумайтесь и вспомните о том, что если человеческое правосудие непреклонно, то остается надежда на милосердие Божие. Вы можете заслужить его, если признаетесь в преступлении.
Эти слова ошеломили меня, словно удар обухом по голове. Я вытянул вперед руки и с возгласом «Какой ужасный сон!» повалился назад, потеряв сознание. Я пришел в себя уже в карете, медленно двигавшейся по мостовой. Со мной были оба стража. Один из них вынул из кармана табакерку и предложил ее другому. Не отдавая отчета в своих действиях, я потянулся к ней, но страж быстро отдернул табакерку. Краска стыда залила мое лицо, и я отвернулся в сторону, чтобы скрыть смущение.
– Если вы будете смотреть в окно, — сказал мне человек с табакеркой, — мы наденем на вас наручники.
«Черт тебя побери, адское отродье!» — мысленно выругался я.
В эту минуту карета остановилась, и один из моих спутников вышел, тогда как другой продолжал держать меня за шиворот. Когда он увидел, что его товарищ готов меня принять, то грубо вытолкал меня из кареты. Эти бесконечные предосторожности не предвещали ничего хорошего, но я по-прежнему не знал, в чем заключалось взводимое на меня обвинение, однако кое-какое ужасное обстоятельство вскоре раскрыло мне глаза, повергнув меня в отчаяние.
В полутьме мы (я — впереди, стражи — за мной) шли по какому-то узкому проходу с неровной разбитой мостовой. Вдоль стен сочилась желтоватая зловонная жидкость. Вдалеке виднелся свет внутреннего двора. По мере того как я продвигался вперед, меня все более и более охватывал подспудный страх. То было не естественное чувство, но острая душевная тоска, как бывает при кошмарах. Я невольно замедлил шаг и попытался отступить назад.
– Вперед! — крикнул один из полицейских, опустив тяжелую руку мне на плечо. — Да пошевеливайся же!
Но вообразите только, что я испытал, когда в конце коридора увидел точно такой же двор, что я нарисовал прошлой ночью, — со стенами, увешанными крюками, с грудой старого железа, с поломанной клеткой и заброшенным кроличьим домиком! Я ничего не упустил: ни одного из круглых окон, больших и маленьких, ни одного разбитого стеклышка, ни какой-нибудь другой мелкой детали. Подавленный неожиданностью своего открытия, я остановился.
