Лили повернулась к Гримстеру и сказала с неожиданной, почти детской гордостью:
– Я в самом деле важна для вас? То есть для всех вас и для всего, что тут происходит?
– В самом деле.
– Очень приятно. Гарри обычно заставлял меня чувствовать себя важной… для него. Как по-вашему, здорово быть нужным кому-то?
– Конечно.
Она покачала головой:
– Я не имею в виду – нужной в постели или там для любви… Я имею в виду быть как личность важной.
Гримстер улыбнулся, понимая, что «наивность» и «простота» – это не о ней.
– Конечно, я согласен, хоть вы и допускаете инверсию.
Лили рассмеялась:
– Да, мы с Гарри повеселились. Ох, какой он был, совсем не похож на профессора.
Над полем ячменя, за садами, припозднившийся жаворонок, спустившись к земле, вдруг сменил веселую песню на низкий жалобный плач. Лили спросила:
– Что это за птица?
– Жаворонок – прощается с днем. Да и нам уже пора.
– Жаворонок?
– Да.
Свет угасал, но Гримстер заметил блеск в глазах Лили и с удивлением услышал, как она начала читать по памяти, глядя в сторону жаворонка; в ее голосе появились новые нотки:
Крик ворона и жаворонка пенье
Равны, коль им внимают равнодушно.
И соловей – когда б запел он днем,
Когда гогочет каждый гусь – считался б
Не лучшим музыкантом, чем щегленок.
Как многое от времени зависит
В оценке правильной и в совершенстве!
Лили замолчала и улыбнулась Гримстеру, ожидая похвалы.
– Гарри разбирался в поэзии. Я не слишком прилежный ученик, но он знал, как учить меня, хотя, Джонни, если честно сказать, я не понимала и половины. Он обычно… – Она вдруг замолчала. – Вы правы. Пора возвращаться.
Ее руки чуть заметно дрогнули.
Гримстер шел рядом с ней к дому и дивился. Генри Диллинг и Лили Стивенс. Пигмалион и Афродита. Он ушел, не завершив работу. А она скорбела по нему, скучала? Видимо, время от времени, и очень буднично. Бедный Гарри. И еще поэзия, Шекспир. У Гримстера возникло странное чувство, что ему сказали что-то важное. Знакомое чувство. В его карьере бывало так, что он общался с человеком, а позже иногда жалел, что не послушался интуиции – этого темного, почти ощутимого ментального контакта, так необходимого в его работе, – и не дал ей воли.
Сидя в своей комнате с бренди и сигарой – после смерти Вальды появилось бренди, и курить Гримстер стал больше, – он достал досье Диллинга и вновь начал его просматривать, перескакивая с одного на другое, поскольку уже все знал наизусть, но отпустил разум в свободный поиск, как пойнтера, ожидая, что инстинкт подскажет, когда нужно остановиться, сделать стойку и замереть, ожидая озарения.
Генри Мартин Диллинг, родился в 1927 году – ровесник, только Диллинг был Лев, а Гримстер – Телец. Место рождения – Формби, Ланкашир. Родители погибли при бомбардировке Ливерпуля, братьев и сестер нет. Воспитывал дядя. Яркий ученик; стипендии, сначала в Манчестерской классической школе, главная стипендия Клэр-колледжа в Кембридже, почетная степень по физике, а потом исследовательская стипендия Денмана Байнса и через год – Премия Робинса. Блестящая карьера. Какое-то время работал на «Бритиш оксиджен»… Гримстер прочел в свое время сотню похожих биографий по разным делам. Куча публикаций – по спектроскопии, многолучевой интерферометрии, по микроструктуре поверхностей… алмазы, рубины, изумруды… Закрытые миры для большинства людей. Как феодальная система распихала людей по замкнутым нишам и утвердила иерархию, так и современная наука, с новым языком и новым мышлением, превращает древние фантазии в явь, и уже реально маячит на горизонте угроза, что однажды, осуществляя абсолютную фантазию, человек уничтожит сам себя. Воображение Сивиллы и бабкино любопытство медленно загоняют человечество в тупик. Последние несколько лет Диллинга дали мало нового. Он основал маленькую промышленно-исследовательскую компанию, однако нехватка капитала обрекла ее на банкротство, которое и грянуло за полгода до его смерти. Эти полгода – белое пятно, за исключением дня, когда он попал в поле внимания Департамента и впервые разговаривал с Коппельстоуном. Он не обманщик. Выходя на рынок, Диллинг имел нечто на продажу. И это нечто он спрятал, чтобы обезопасить сделку; значит, он – и справедливо – не доверял Департаменту. Ему могли подстроить что угодно (знали бы люди, какие вещи творятся за кулисами – то и дело после утечки вспыхивает скандал в парламенте, но все затушевывается; так нужно). Диллинг не доверил бы ничего ни сейфу, ни банку. Ему хватило бы ума организовать двойную страховку.
Гримстер ощутил прилив азарта. Такая работа ему по душе.
Утром он поднялся в половине пятого и вышел в громадный холл, где сонный дежурный у телефона, сдерживая зевоту, пожелал ему доброго утра. Гримстер проехал по аллее и дальше по проселку до лесистого обрыва над рекой. Он влез в резиновые сапоги и взял удочку – маленькую ручейную удочку, которая согнется до предела, попадись на крючок большой лосось. Из нескольких мух, принесенных в бумажнике, он выбрал «мартовскую коричневую», которую связал сам – из перьев куропатки, с серебряными прожилками. Гримстер спустился по крутому склону до камней на берегу неглубокого места, где перешел вброд на другой берег. Туман тянулся над дальними полями одеялом высотой по пояс. Гримстер часто рыбачил здесь и знал водоем при любой воде. Рассчитывая разве что на форель, он двинулся по Скальному пруду от узкого горлышка по течению. Удилище в руке, нежный завиток лески вызвали воспоминания, как всегда после долгого перерыва; воспоминания об Ирландии и Блэкуотере, куда мать возила его раз в год на летние каникулы, гостиница в городе Фермой и рыбалка – с утра до вечера, с подручным, – за все платил, как вскоре стало понятно, его безымянный отец, желавший воспитать мальчика всесторонне, но опасавшийся или стыдившийся, вследствие своего высокого положения и наличия семьи, делать это открыто…
Гримстер почувствовал быстрый рывок, вода моментально вскипела – и контакт с рыбой пропал. Цапля, шагающая против течения, заметила Гримстера и свернула к дальним высоким пихтам на другом берегу. Два или три раза сюда приезжал и Гаррисон. Он лучше рыбачил, лучше стрелял и лучше ездил верхом, и – как и во всем – был беспощаден, оставляя законопослушание тем, кто достаточно туп, чтобы соблюдать закон. В рыбалке Гаррисон не признавал запретных сезонов: ловил на спиннинг, на креветку, на червя, бил острогой, ловил внахлыст – все, что в голову взбредет.
Посредине пруда муха, а может, тоска, тронула лосося, и тот прыгнул высоко и неуклюже – красные бока блеснули на солнце – и плюхнулся в воду, как бревно. Когда брызги осели, Гримстер уловил движение – высоко в деревьях, справа, легкий намек в уголке глаза, но этого было достаточно. Он еще порыбачил – несколько раз забрасывал удочку, – незаметно изучая то место, и узнал все, что хотел знать.
В конце пруда были две поклевки. Первая рыба сначала метнулась по течению, потом развернулась и понеслась вверх, быстрее, чем Гримстеру удавалось выбирать леску, прыгнула и стряхнула крючок. Через несколько минут вторая попыталась сделать то же самое, но теперь Гримстер побежал вверх по мелководью, быстро сматывая леску, и сохранил контакт, поводил рыбу и в конце концов вытащил на берег. Неплохой лосось – на глаз фунта два с половиной.
Довольный, Гримстер снова перешел реку вброд и поднялся наверх – к дереву, где заметил движение. Не было ни намека, что там кто-то стоял, однако Гримстер не сомневался: кто-то был. Он успел заметить лицо и край рукава синей рубашки.
Крэнстон вышел к завтраку в замшевых сапогах, саржевых брюках и синей рубашке, повязав на шею платок. На правом рукаве рубашки – на дюйм ниже плеча – осталось зеленое пятно от плесени на коре дуба, к которому прислонялся Крэнстон.
Что они себе решили? Что он хочет сбежать и встретиться с Гаррисоном? Нет, еще рано – пока не пришел день, когда его подозрения подтвердятся.
Лили переселили в другой номер в южном крыле первого этажа. Длинное окно гостиной выходило на запад – к лесу над Тау и дальше, к высоким полям на другой стороне долины. Этим утром небо было безоблачно голубым; пара канюков лениво кружила в восходящих потоках воздуха. Комната была милая – обитая ярким ситцем мебель, серо-желтый уилтонский ковер, на стенах – две очень хорошие репродукции лошадей Стаббса.
Лили позавтракала и теперь сидела напротив Гримстера; ее светлые волосы ярко блестели на фоне дальнего пихтового бора за окном. Девушка была в зеленых слаксах и свитере с длинным воротником, закрывавшим шею. Вначале она немного нервничала – ее явно удивил магнитофон, но когда Гримстер записал и воспроизвел ее голос, пришла в восторг, заставила его включить еще дважды и приговаривала:
– Ну правда, это что, действительно я? Как будто чужой голос…
