III. Аромат
— Это меня не удивляет! — воскликнул я, вскакивая с постели.
— Вы не поверили в его смерть? — спросил Рультабиль, и его лицо исказилось сильнейшим волнением, которое мне было не совсем понятно, даже учитывая драматизм ситуации.
— Признаться, не очень, — ответил я, — ему так хотелось сойти за мертвого, что он мог пожертвовать несколькими бумагами во время катастрофы «Дордони». Но что с вами, мой друг? Вы сильно побледнели. Вам плохо?
Рультабиль опустился в кресло. Дрожащим голосом он сообщил, что поверил в «его» смерть только после свадьбы. Он не допускал мысли, что живой Ларсан позволил бы совершиться акту, отдававшему Матильду Станжерсон в жены Роберу Дарзаку. Ларсану достаточно было просто показаться, чтобы воспрепятствовать этой свадьбе. Конечно, такое появление представляло для него значительную опасность, но он не колеблясь явился бы в церковь, зная религиозность мадемуазель Станжерсон. Она никогда не согласилась бы соединить судьбу с другим человеком при жизни первого мужа, даже будучи разведенной на основании людской морали. Тщетно убеждали бы ее в недействительности предыдущего замужества. По французским законам, священник навсегда сделал ее женой негодяя.
— Увы, вспомните, мой друг, — прибавил Рультабиль, вытирая выступивший на лбу пот, — в глазах Ларсана «дом не потерял своего очарования, а сад — своего блеска».
Я попытался успокоить Рультабиля, но у него была лихорадка, и он не слушал меня.
— И вот он решил появиться после свадьбы. Так как для меня — и для вас, Сэнклер, не правда ли — эта телеграмма обозначает только одно — «он» вернулся.
— Конечно, но господин Дарзак мог ошибиться.
— Господин Дарзак не боязливый ребенок. Но надо надеяться, надо надеяться, не так ли, Сэнклер, что он ошибся. Нет, нет, это невозможно, это было бы ужасно, мой друг, это было бы слишком ужасно!
Я никогда не видел Рультабиля настолько взволнованным, даже в моменты наиболее трагичных событий в замке Гландье. Он поднялся и начал метаться по комнате, переставляя вещи с места на место и повторяя только одно слово: «Ужасно!»
Я заметил ему, что неразумно предаваться подобной панике на основании телеграммы, которая ничего еще не доказывает и могла быть результатом ошибки. Кроме того, сейчас следует вооружиться хладнокровием, а не впадать в отчаяние, неоправданное для человека его закалки.
— Неоправданное, действительно, Сэнклер, неоправданное!
— Но что же там на самом деле происходит?
— Вы увидите, положение ужасное. И почему только он не умер!
— А почему вы так уверены, что он жив?
— Молчите, Сэнклер! Видите ли, если он жив, то я бы желал быть мертвым.
— Безумец! А она? Кто защитит ее? Если Ларсан жив, то кто кроме вас сможет ее спасти?
— Это верно. Спасибо, мой друг, вы сказали единственное слово, способное вернуть мне волю к жизни: «Она». А я думал только о себе.
И Рультабиль усмехнулся столь мрачно, что я обнял его и попросил объяснить мне причину такого испуга и этих странных мыслей о смерти.
— Я твой лучший друг, Рультабиль! Говори же. Поделись со мной своей тайной. Открой свое сердце…
Рультабиль посмотрел мне в глаза и покачал головой.
— Вы все узнаете, Сэнклер и будете столь же поражены, как и я, мой друг, потому что, я верю, вы меня любите.
Я полагал, что Рультабиль расчувствовался и наконец-то наступил момент полной откровенности, но он лишь спросил расписание поездов и объявил:
— Мы уезжаем через час. Зимой нет прямого поезда между небольшим городком Э. и Парижем. Поэтому мы окажемся в столице только к семи. У нас будет время собрать вещи и отправиться с Лионского вокзала девятичасовым поездом на Марсель и Ментону.
Он даже не спросил моего мнения. Он увозил меня в Ментону так же, как увез в Трепор, зная, что в подобных обстоятельствах я не смогу отказать. Кроме того, Рультабиль был в таком состоянии, что оставить его одного было попросту невозможно. Наконец, наступали каникулы, и никакие дела не удерживали меня в адвокатуре.
— Итак, мы отправляемся на вокзал в Э.? — спросил я.
— Да, и там сядем в поезд. Поездка фиакром из Трепора в Э. займет самое большее полчаса.
— Недолго же мы здесь пробудем!
— Вполне достаточно для того, что я собираюсь найти.
Я подумал об аромате Дамы в черном, но промолчал, ведь он же обещал мне все открыть.
Рультабиль повел меня на мол. Здесь ветер свирепствовал еще сильнее, и мы принуждены были укрыться за маяком. Мой друг некоторое время молчал, стоя с закрытыми глазами.
— Здесь я видел ее в последний раз, — сказал он наконец, глядя на каменную скамью. — Мы сели, и она прижала меня к груди. Я был совсем маленьким ребенком, лет девяти, вероятно. Она попросила меня оставаться на этой скамье, ушла, и больше я ее не видел. Это было вечером, мягким летним вечером, в день распределения наград. Она не присутствовала на церемонии, но я знал, что она придет позднее, когда небо будет светлым от звезд, и я смогу разглядеть ее черты. Но она прикрыла лицо вуалью, затем вздохнула и ушла навсегда. И больше я не видел ее.
— А вы, мой друг?
— Я?
— Да, что вы подумали? Вы долго оставались на этой скамье?
— Хотел бы, но за мной пришел кучер, и я принужден был вернуться.
— Куда?
— Да в колледж же.
— Так, значит, в Трепоре есть колледж?
— Нет, колледж находится в Э., — он сделал мне знак следовать за ним, — туда мы сейчас и отправимся.
Через полчаса мы были на месте. Бой часов — колледжа, как объяснил мне Рультабиль, — приветствовал нас при входе, и все смолкло. Стоя в тени высокой готической церкви, выходившей на площадь, Рультабиль бросил быстрый взгляд на замок из розового кирпича в стиле Людовика XIII, увенчанный широкими крышами, замок, чей обветшалый фасад, казалось, оплакивал своих принцев-изгнанников, на четырехугольное здание мэрии с полинявшим флагом у входа, на безмолвные дома, на кафе «Париж» — прибежище господ офицеров, на будку парикмахера и книжную лавку, Не там ли он покупал первые книги, оплаченные Дамой в черном?
— Ничто не изменилось.
Старая собака на пороге книжной лавки опустила морду на лапы.
— Это Шам, — сказал Рультабиль, — конечно, я узнаю его. Шам, Шам! — позвал он собаку.
Услышав свое имя, пес поднялся, с трудом сделал несколько шагов и снова равнодушно улегся на пороге.
— Увы, — сказал Рультабиль, — он уже не помнит меня.
По узкой улочке мы спустились вниз и остановились перед маленькой церковью. Я держал Рультабиля за руку и чувствовал, как она горит, словно в огне. Толкнув низкую дверь, мы проникли под свод, в глубине которого стояли великолепные мраморные статуи Екатерины Клевской и Гиза Балафре.
— Часовня колледжа, — тихо пояснил мне Рультабиль.
В часовне никого не было. Мы быстро пересекли ее и вышли во двор.
— Пойдем, — прошептал он, — все в порядке. Мы окажемся в колледже, и привратник нас не заметит. Конечно, он узнал бы меня.
— Но что в этом плохого?
В этот момент какой-то человек с обнаженной головой и связкой ключей в руках прошел мимо. Рультабиль бросился в тень.
— Это отец Симон. Ах, как он постарел и стал совсем лысым. Он идет в младшие классы. В это время все на занятиях и нам никто не помешает.
Мы подошли к зданию колледжа, и Рультабиль еще сильнее сжал мою руку.
— Боже мой, — сказал он глухим голосом, — здесь все изменилось. Но стены-то остались на месте! Посмотрите, Сэнклер, посмотрите, нагнитесь. Это дверь полуподвального этажа, которая ведет в младшие классы. Сколько раз ребенком я переступал этот порог. А теперь представьте себе мою радость, когда отец Симон выводил меня в эту дверь, чтобы отвести в приемную, где уже ожидала Дама в черном.
Он повернул голову.
— Смотрите-ка, вот и приемная. Около свода, первая дверь направо, отправимся туда, дождавшись ухода отца Симона. Как бы не сойти с ума, Сэнклер, — у него застучали зубы. — Вновь увидеть приемную, где она меня ожидала. Я только и жил надеждой встретить ее вновь. Расставаясь, я обещал ей быть рассудительным, но, когда она уезжала, мною овладевало такое отчаяние, что наставники опасались за мою жизнь. Из прострации меня выводили только угрозой, что я больше ее не увижу, если заболею. До следующего визита я жил воспоминаниями о ней и ее аромате. Я никогда не мог ясно разглядеть ее черты под густой вуалью и в мечтах больше вспоминал аромат, чем лицо. После этих визитов я часто убегал в приемную, если она была пуста, как сегодня, с жадностью вдыхал воздух комнаты, которым она дышала, и выходил с сильно бьющимся сердцем. Это был удивительно тонкий и нежный запах, и я думал, что никогда больше его не встречу, до того дня, о котором вы знаете… до приема в Елисейском дворце.
— В тот вечер вы встретили мадемуазель Станжерсон.
