Виктория постучалась и, услышав голос Роберта, вошла, оставив дверь открытой, как того требовали приличия.
— Вы сегодня лучше выглядите, — сказала она, как только очутилась внутри. — Я опасалась, что вы опять можете почувствовать себя хуже.
— Почему же? — спросил Роберт. — Я ведь больше не болею.
Гостья не стала уклоняться от болезненной темы:
— Теперь вы знаете, что лучше вам не станет. Иногда недужишь от потрясения или внезапного приступа горя. От этого всегда может заболеть голова или даже затошнить.
— Я чувствуя себя ужасно, — сказал Олленхайм без всякого выражения, — и если б знал, как умереть при помощи только силы воли, я, наверное, решился бы… вот только мама будет обязательно считать, что это по ее вине. Так что я в западне.
— Сегодня прекрасный день. — Голос у Виктории был звучным и деловым. — Мне кажется, вам нужно сойти вниз, в сад.
— В моем воображении? — спросил Роберт с некоторым сарказмом. — Может, вы сейчас опишете мне сад? В этом нет необходимости. Я знаю, как он выглядит, и лучше вам не стараться. Это все равно что лить уксус мне на раны.
— Но я и не смогла бы вам его описать, — честно призналась девушка. — Я никогда еще не гуляла в вашем саду, потому что сразу же поднималась сюда, к вам. Я хотела сказать, что кто-то должен снести вас вниз. Вы же сказали, что здоровы. И снаружи не холодно. Вы сможете прекрасно посидеть там и убедиться в этом. И мне тоже хотелось бы посмотреть ваш сад. Вы бы смогли мне показать его?
— Что? И дворецкий носил бы меня на руках вокруг, пока я рассказывал вам: «Вот это куртина роз, а здесь вот ромашки, а там — хризантемы»? — воскликнул молодой человек с горечью. — Но мне кажется, что наш дворецкий недостаточно силен для такой прогулки! Или вы рисуете в своем воображении двух лакеев?
— Лакей смог бы отнести вас вниз, и вы посидели бы в кресле на лужайке, — ответила Виктория, стараясь говорить ровно, как бы она ни была обижена или возбуждена. — Сидя там, вы смогли бы показать мне оттуда клумбы. Я и сама не слишком расположена сегодня к пешим прогулкам.
На минуту воцарилось молчание.
— О, — сказал больной совсем другим, тихим тоном. — У вас сегодня боли?
— Да.
— Сожалею. Я об этом не подумал.
— Так вы покажете мне сад? Пожалуйста…
— Я чувствую как бы… — начал Олленхайм и осекся.
— Тогда перестаньте думать о том, что и как вы чувствуете, — ответила девушка. — Просто сделайте это — и всё. Или же вы собираетесь провести всю оставшуюся жизнь лежа в постели?
— Не смейте так со мной говорить! — сорвался молодой человек, но затем голос его замер и опять наступило долгое молчание.
— Вы идете? — наконец подала голос Виктория.
Прозвонил колокольчик у постели Роберта, и мисс Лэттерли, пригладив фартук, постучала в дверь.
— Войдите, — ответил ее подопечный.
Медсестра распахнула дверь пошире.
— Не будете ли вы так любезны, Эстер, попросить лакея помочь мне спуститься вниз? — сказал Олленхайм, закусил губу и самолюбиво взглянул на сиделку, а в глазах у него промелькнул страх и насмешка над самим собой. — Мисс Стэнхоуп желает, чтобы я показал ей наш сад.
* * *
Эстер обещала Рэтбоуну, что она узнает все, что сможет, о Зоре и Гизеле, и вообще обо всем, что способно ему помочь. Ей было любопытно узнать, что скрывается за безумными обвинениями графини фон Рюстов и какие чувства движут и двигали этими, столь разными женщинами, в частности по отношению к принцу, которым они обе хотели завладеть. Но гораздо более сильным побудительным мотивом для медсестры был страх за Оливера. Он добросовестно взялся защищать Зору, еще не зная, что Гизела просто физически не могла убить Фридриха, так как не имела возможности подготовить отраву, и что у него нет теперь никаких аргументов в пользу своей клиентки. И теперь его карьера, зенита которой он достиг так недавно, находится в опасности и даже, быть может, обречена на крах. Несмотря на общественное мнение, его знакомые и другие люди, равные ему по социальному положению, не простят ему того, что он нарушил правила игры, предъявив иностранной царствующей фамилии обвинение, которое не мог в достаточной степени обосновать.
И Зоре фон Рюстов тоже не будет прощения. Она бросила вызов всем установлениям своего круга. Для нее не осталось пути назад, а равно и тем, кто был с ней заодно, — разве только будет доказано, что ее намерения честны.
Но мисс Лэттерли было сложно улучить время, когда кто-нибудь будет расположен к разговору о Зоре: трагедия Роберта затмила все остальное. Эстер была близка к отчаянию. Она почти не переставала думать о Рэтбоуне, и с каждым днем необходимость чем-то помочь ему в связи с его делом становилась все настоятельнее. Начало суда было назначено на конец октября, и до него оставалось меньше двух недель.
Эстер должна была изобрести предлог для разговора, но чувствовала себя неловко, со все большим унынием полагая, что своей бестактностью она сделает невозможным обсуждение этой темы в будущем.
Дагмара сидела у окна и при дневном свете лениво чинила кружевной воротник блузки. Она делала это лишь для того, чтобы чем-то занять руки. Эстер устроилась неподалеку от нее, тоже собираясь заняться починкой — рукав ночной рубашки Роберта разорвался по шву. Она взяла нитку и иголку, надела наперсток и начала шить.
Надо было решаться на разговор.
— Вы пойдете на суд? — поинтересовалась мисс Лэттерли.
Баронесса удивленно взглянула на нее.
— Суд?.. О, вы имеете в виду Зору фон Рюстов? Я об этом еще не думала. — И она посмотрела в окно — туда, где в саду, в кресле для купания, приобретенном Берндом, сидел Роберт. Он читал. Виктория в этот день не пришла, и он проводил его в одиночестве.
— Боюсь, не холодно ли ему, — озабоченно сказала Дагмара.
— Ну, если он и замерзнет, то у него есть плед, — ответила Эстер, подавив раздражение. — И кресло двигается очень хорошо. Извините, пожалуйста, за то, что я сейчас скажу, но ему будет лучше, если вы предоставите его самому себе. Если вы станете обращаться с ним как с беспомощным человеком, он и станет таким.
Дагмара печально улыбнулась.
— Да. Извините… Конечно, он сам многое умеет, и, наверное, вы считаете, что я глупо веду себя.
— Вовсе нет, — честно заявила сиделка, — вы просто удручены и не знаете, как лучше ему помочь. Но, наверное, барон пойдет…
— Куда пойдет?
— На суд, — повторила свой вопрос мисс Лэттерли.
Пусть она выглядела сколь угодно настырной, но не могла отступить. Эстер с удивительной ясностью мысленно увидела длинное, раздумчивое, тщательно выбритое лицо Рэтбоуна, его насмешливый взгляд и четкую линию рта… Однако никогда прежде мисс Лэттерли не замечала и тени сомнения на этом лице. На взгляд со стороны Оливер всегда встречал поражение решительно, со знанием дела и с несгибаемой силой. Женщина не сомневалась в его мужестве, но знала, что под его обычной сдержанностью скрывалось глубокое беспокойство. Он обнаружил в себе самом такие черты, на которые раньше не обращал большого внимания, — некоторую уязвимость души и определенную самоуверенность, ныне поколебленную.
— Неужели он не захочет? — продолжала Эстер. — Ведь, в конце концов, это касается жизни и смерти не только людей, которых вы хорошо знали, но, возможно, еще и убийства человека, который когда-то был вашим герцогом…
Дагмара уже не притворялась, что ее занимает шитье. Воротник выскользнул у нее из рук.
— Если б кто-нибудь сказал мне три месяца назад, что так может случиться, я восприняла бы это как неуместную шутку. Совершенный абсурд, — заявила она.
— И вы, конечно, должны знать Гизелу, — быстро вставила сиделка. — Какая же она была? Вам она нравилась?
Баронесса Олленхайм на минуту задумалась.
— Вряд ли я действительно хорошо знала ее, — сказала она наконец. — Гизела не относится к числу женщин, которых можно хорошо узнать.
— Не понимаю вас… — в отчаянии отозвалась Эстер.
Дагмара нахмурилась.
— У Гизелы были поклонники, люди, которые очень любили ее общество, но близких друзей у нее как будто не имелось. Если кто-нибудь нравился Фридриху, то и ей тоже нравился этот человек, а если не нравился, он почти переставал для нее существовать.
— Но вы-то Фридриху нравились! — с отчаянной смелостью заявила медичка, в глубине души надеясь, что она не ошиблась.
— О да! — согласилась ее собеседница. — Мне даже кажется, что мы в каком-то смысле слова даже были друзьями — по крайней мере, больше, чем просто знакомыми, — прежде чем появилась Гизела. Однако она могла заставить кронпринца смеяться, даже когда его утомляли или наскучивали ему или он уставал от своих обязанностей. А мне никогда этого не удавалось. Я встречалась с ним на длинных банкетах, когда политики произносят свои бесконечные речи, и помню, как взгляд у него становился стеклянным: он только притворялся, что слушает…
