Наконец, переложив череп в правую руку, Рультабиль привычным жестом игрока в шары принялся катать его по рисунку. Затем он вновь показал нам череп и предложил подтвердить, что на нем нет и следа красной краски.
— Краска на бумаге высохла, — сказал Рультабиль и вновь взглянул на часы. — Для этого понадобилось пятнадцать минут. Итак, одиннадцатого числа мы видели, как господин Дарзак вошел в Четырехугольную башню около пяти часов. По его словам, он закрыл за собой дверь своей комнаты на задвижку и вышел оттуда вместе с нами после шести часов вечера. Что касается Старого Боба, то он вошел в Круглую башню в шесть часов со своим черепом, абсолютно чистым и без всяких признаков краска. Каким же образом эта краска, сохнущая в течение пятнадцати минут, оставалась в тот день достаточно влажной еще целый час после того, как господин Дарзак вышел из Круглой башни? Ибо прошел именно час или даже немного больше до того момента, как Старый Боб, войдя в Круглую башню, в припадке гнева и ярости принялся катать череп по акварели.
Этому есть только одно объяснение, и я ручаюсь, что другого вы не найдете. Оно заключается в том, что господин Дарзак, который вошел в Четырехугольную башню около пяти часов, и которого никто не видел из нее выходящим, это вовсе не тот человек, который закончил рисовать в Круглой Башне незадолго до возвращения Старого Боба и которого мы с Сэнклером застали в этой комнате, не видя, как он сюда вошел. Вышли мы уже вместе. Одним словом, в пять часов сюда вошел не тот Робер Дарзак, который здесь и сейчас находится вместе с нами. Здравый смысл подсказывает, что у этого человека есть два воплощения!
Рультабиль посмотрел на Робера Дарзака, который, как и все мы, был поражен блестящими рассуждениями молодого репортера и его неожиданным выводом. Все, что говорил Рультабиль, было таким ясным. Ясным и ужасающим! Мы вновь были удивлены его исключительной логикой и последовательностью мышления.
— Значит, он смог проникнуть сюда, приняв мою внешность, и спрятаться в шкафу перед моим приходом! — воскликнул господин Дарзак. — Поэтому я и не заметил его, когда вернулся из Круглой башни, оставив свою акварель. Но почему Бернье открыл ему двери?
— Он решил, что имеет дело с вами, — ответил Рультабиль и взял руку Дамы в черном в свои руки, как бы желая придать ей мужества.
— Теперь понятно почему, подойдя к двери, мне достаточно было ее только толкнуть. Бернье полагал, что я нахожусь у себя.
— Совершенно верно, — подтвердил Рультабиль, — привратник открыл дверь первому воплощению Дарзака и не заботился о втором, потому что он его не видел. Вы, без сомнения, прошли в Четырехугольную башню в тот момент, когда мы с Бернье находились у стены и наблюдали за странной жестикуляцией Старого Боба, разговаривавшего возле Большой Бармы с госпожой Эдит и князем Галичем.
— Но каким образом, — продолжал господин Дарзак, — меня не заметила матушка Бернье из своей привратницкой? Почему не удивилась она, увидев второй раз входящего Робера Дарзака, хотя и не видела его выходящим из комнаты?
— Представьте себе, — ответил Рультабиль с грустной усмешкой, — что в тот момент, когда вы проходили, или, точнее, в тот момент, когда проходило второе воплощение Дарзака, матушка Бернье собирала в мешок картофель, который я перед этим рассыпал по полу.
— Тогда я могу поздравить себя с тем, что еще жив!
— Да, уж поздравьте себя, господин Дарзак, поздравьте. У вас есть все основания это сделать.
— Подумать только! Вернувшись к себе, я закрыл дверь на задвижку и спокойно уселся писать письмо, имея за спиной этого бандита. Он же мог прикончить меня, не встретив никакого сопротивления!
Рультабиль подошел к Роберу Дарзаку.
— Почему же он этого не сделал? — спросил журналист, глядя ему прямо в глаза.
— Вы прекрасно знаете, кого он ожидал, — ответил господин Дарзак и скорбно посмотрел на Даму в черном.
Стоя в этот момент напротив Робера Дарзака, Рультабиль положил ему обе руки на плечи.
— Господин Дарзак, — сказал он голосом, ставшим вновь ясным и мужественным, — мне необходимо сделать вам следующее признание. Когда я понял, как это Лишнее тело попало в башню, а вы и пальцем не пошевелили, чтобы вывести всех нас из заблуждения относительно этих пяти часов — ведь все, кроме меня, были убеждены, что вы вошли сюда именно в пять часов, — то что я был вправе предположить? Я мог подумать, что бандит это не тот человек, который вошел сюда в пять часов под видом Дарзака. И даже наоборот, я был вправе предположить, что тот Дарзак мог быть настоящим, а ложный Дарзак — это вы! Ах, мой дорогой, как я вас подозревал!
— Это безумие! — воскликнул господин Дарзак. — Если я неточно назвал время своего возвращения в Четырехугольную башню, то лишь потому, что этот час не остался в моей памяти, я просто не придал ему никакого значения.
— Таким образом, господин Дарзак, — продолжал Рультабиль, не обращая больше внимания на восклицания своего собеседника, на волнение Дамы в черном и на наш испуг, — таким образом, я мог бы предположить, что настоящий Дарзак уничтожен вами с помощью ничего не подозревающей госпожи Дарзак. Это предположение, всего лишь предположение. Я мог бы подумать, что вы — это Ларсан, а человек в мешке — это Дарзак. Ужасная мысль!
— Увы, — глухо ответил муж Матильды, — мы все здесь подозревали друг друга.
Рультабиль повернулся спиной к Роберу Дарзаку, засунул руки в карманы и попросил близкую к обмороку Даму в черном:
— Еще немного мужества, сударыня.
Затем он продолжал тем назидательным тоном, который был мне прекрасно известен, тоном учителя математики, дотошно доказывающего запутанную теорему:
— Видите ли, господин Дарзак, так как имелось два ваших воплощения, то я должен был их исследовать, чтобы разобраться, какое из них истинное, а какое скрывало Ларсана.
— Довольно, — возразил Дарзак, — вы же меня больше не подозреваете. Лучше немедленно объясните, кто здесь Ларсан! Я этого хочу! Я требую этого!
— Этого хотят все! И немедленно! — покинув свои места и окружив его, поддержали мы.
Наше терпение подошло к концу, так как вся эта сцена продолжалась достаточно долго. Матильда бросилась к своему сыну и закрыла его собой, как будто ему угрожала опасность.
— Пусть скажет, если ему это известно, — повторил Артур Ранс, — и надо кончать!
В этот момент новый ружейный выстрел раздался у двери Четырехугольной башни. Это подействовало на нас отрезвляюще, наш гнев спал, и мы вежливо — честное слово, вежливо — попросили Рультабиля положить конец этому двусмысленному положению. Действительно, в этот момент мы почти молили его, как будто каждый желал поскорее доказать другим и, может быть, даже самому себе, что он не Ларсан.
Вид Рультабиля, как только он услышал второй выстрел, резко изменился. Теперь все его существо, казалось, вибрировало от скрытой энергии. Оставив менторский тон, которым он с нами разговаривал, Рультабиль осторожно освободился от опеки своей матери и сказал, скрестив на груди руки:
— Видите ли, в подобном деле нельзя ничего упускать. Два воплощения Дарзака пришли, и два его воплощения ушли, причем, одно из них в мешке. Есть от чего потерять голову. И сейчас еще я не хотел бы наговорить глупостей. Пусть присутствующий здесь Дарзак подтвердит, что поводы для подозрений действительно существовали.
Как обидно, подумал я, что Рультабиль не поговорил со мной. Открыв «Австралию», он избавился бы от многих трудностей.
Стоя перед журналистом, господин Дарзак раздраженно воскликнул:
— Какие поводы? О чем вы говорите?
— Сейчас поймете, мой друг, — продолжал Рультабиль с величайшим спокойствием. — Исследуя возможность того, что вы являетесь подлинным Дарзаком, я говорил себе примерно следующее: «Если бы это был Ларсан, то уж кто-кто, а дочь профессора Станжерсона должна была это заметить». И вот, раздумывая над поведением той, которая, обвенчавшись с вами, стала госпожой Дарзак, я пришел к выводу, что все это время она подозревала в вас Ларсана.
Матильда, опустившаяся было на стул, нашла в себе силы подняться и испуганным жестом протестующе вскинуть руку. Лицо Робера Дарзака исказилось страданием. Он сел и вполголоса произнес:
— Неужели вы действительно могли так подумать, Матильда?
Его жена прикрыла глаза рукой и ничего не ответила.
Рультабиль с неумолимой и, по-моему, излишней жестокостью продолжал:
— Когда я теперь вспоминаю поведение госпожи Дарзак после вашего возвращения из Сан-Ремо, то нахожу в нем постоянное опасение, что ей не удастся скрыть тайного ужаса и постоянной тревоги. Дайте же мне закончить, господин Дарзак. Надо наконец объясниться. Необходимо прояснить ситуацию. По-моему, нет ничего более естественного, чем поведение мадемуазель Станжерсон. Быстрота, с которой она согласилась ускорить свадьбу, свидетельствует о ее желании окончательно прогнать муки своего рассудка. Ее глаза яснее всяких слов говорили: «Господи, почему я по-прежнему продолжаю видеть повсюду этого человека? Почему я подозреваю Ларсана даже в том, кто находится рядом со мной, кто ведет меня под венец, кто увозит меня!»
