Она сидела, опустив глаза; ее сцепленные руки лежали на столе. Теперь миссис Фарадей смотрела на детектива, и Дэлглиш опять увидел — охваченный жалостью — темные колодцы непереносимой боли. Она почти кричала:
— Невил уезжал один, всегда один! Он в этом нуждался, и от этого мне больно. Он просто меня не хотел. После моего замужества выбираться стало непросто, но мне удавалось. Мы так мало бывали вместе; только эти часы в квартире, урывками. А в выходные — никогда! Долгие часы вместе — гуляя, болтая, проводя в одной постели всю ночь — никогда! Никогда, никогда!
— Вы не спрашивали его почему? — осторожно произнес Дэлглиш.
— Нет. Я слишком боялась услышать правду: что одиночество ему в большей степени необходимо, чем я. — Помолчав, она заговорила опять: — Кое-что я и в самом деле предприняла. Я освободила следующие выходные. Мне пришлось солгать мужу и свекрови, и все же я сделала это. Я собиралась попросить Невила взять меня с собой. Хотя бы раз. Только раз, я бы ему обещала. Получись у меня провести с ним эти единственные выходные, тогда, думаю, я смогла бы уйти окончательно.
Они сидели и молчали. Вне стен офиса больница жила своей жизнью, там рождались и умирали, страдали и надеялись, обыкновенные люди делали необыкновенное дело; все это существовало помимо них. Дэлглишу было тяжело видеть страдания женщины и не найти слов утешения. Только он не находил тех слов, которые мог бы ей сказать. Он ведь должен лишь раскрыть убийство ее любовника. Он не имел права вводить ее в заблуждение, изображая друга. Дэлглиш подождал, пока миссис Фарадей успокоится, и сказал:
— Последний вопрос. Были у него враги? Какие-то бывшие пациенты, которые хотели бы ему навредить?
— Если бы кто-то ненавидел Невила так, что готов был убить, я бы об этом знала. Никто не испытывал к нему великой любви, для этого он был слишком независимым, однако он нравился, его уважали. Конечно, опасность есть всегда, разве не так? Психиатры смиряются с этим, и вряд ли их риск превышает тот, с которым приходится сталкиваться персоналу чрезвычайных служб. Особенно в субботний вечер, когда половина пациентов напились или под кайфом. Медсестра или врач в такой службе — опасная профессия. Таким мы сделали этот мир. Конечно, есть пациенты, склонные к агрессии, но они не могут спланировать убийство. В конце концов, откуда им знать о музее, о машине, о том, что Невил забирал машину каждую пятницу?
— Пациентам будет его не хватать.
— Некоторым из них, и только на время. Большая их часть думает только о себе. «Кто теперь мной занимается? Кого я увижу в следующую среду в клинике?» А мне придется и дальше рассматривать его записи в картах пациентов. Не знаю, сколько пройдет времени, пока я забуду сам его голос. — До сих пор она держала себя в руках, но тут ее голос изменился. — Я должна скрывать свое страдание — вот что ужасно. Нет никого, с кем я могла бы поговорить о Невиле. Здесь люди сплетничают о его смерти, строят домыслы. Они, конечно, потрясены, их огорчение кажется искренним. Но они испытывают возбуждение. Насильственная смерть ужасна. И в то же время загадочна. Им интересно. Я вижу это. Убийство развращает, не правда ли? Оно забирает куда больше, чем одну жизнь.
— Да, это заразное преступление.
Вдруг миссис Фарадей заплакала. Дэлглиш подошел, и она прижалась к нему, вцепилась в его пиджак. Он заметил ключ в двери и, почти пронеся ее через комнату, повернул его. Она успевала вставлять: «Извините! Извините!» — но плач не прекращался. Адам заметил еще одну дверь; бережно посадив миссис Фарадей в кресло, он осторожно выглянул. К своему облегчению, Дэлглиш увидел то, что и ожидал. Дверь вела в маленький коридор; справа был туалет. Вернувшись к миссис Фарадей, которая теперь подуспокоилась, он помог ей дойти до двери и прикрыл ее. Послышался шум воды. Никто не стучал, ручка первой двери оставалась неподвижной. Миссис Фарадей отсутствовала недолго. Через три минуты она вернулась совершенно спокойная, с приведенными в порядок волосами; от недавних горьких рыданий не осталось и следа — только опухшие глаза.
— Извините. Я поставила вас в неловкое положение.
— Не нужно извиняться. Я лишь сожалею, что немногое могу предложить вам в утешение.
— Если вам понадобится выяснить что-то еще, какая-то моя помощь, звоните не задумываясь, — продолжила она так, словно между ними ничего не было, лишь короткая официальная встреча. — Если хотите, я вам дам свой домашний телефон.
— Это бы очень помогло, — ответил Дэлглиш, и она черкнула номер в записной книжке, вырвала листок и протянула детективу.
— Я буду очень вам признателен, если вы просмотрите записи в картах пациентов, нет ли там чего-то имеющего отношение к расследованию. Обиженный пациент, пациент, пытавшийся привлечь к ответственности, недовольный родственник — все, что может указывать на наличие у мистера Дюпейна врагов среди тех, кого он лечил.
— Я не верю, что такое возможно. Я бы знала. В любом случае записи в картах пациентов не подлежат разглашению. Больница не позволит сделать что-либо известным без соответствующего распоряжения.
— Я знаю. Все необходимое будет предоставлено.
— Странный вы полицейский. И все-таки — полицейский. Мне не следует об этом забывать.
Миссис Фарадей протянула руку, и Дэлглиш коротко ее пожал. Рука была холодной.
Идя по коридору, он неожиданно захотел кофе. Одновременно Адам увидел указатель к кафетерию. Здесь на заре своей карьеры, когда он бывал в этой больнице, Адам что-нибудь перехватывал или выпивал чашечку чаю. Дэлглиш гадал, все ли там по-прежнему. Место то же: комната двадцать футов на десять, с окнами, выходящими в маленький сад с дорожками. Серый кирпич в сочетании с высокими арочными окнами усиливал впечатление, что коммандер находится в храме. Прежние столы со скатертями в красную клетку сменили более современные, с пластиковым верхом. Стойка по левую сторону от двери, с шипящими кофейниками и полками с бокалами, вроде осталась прежней. Меню также изменилось мало: жареная картошка с различными добавками, бутерброды с яичницей и фасолью, рулет с беконом, томатный и овощной суп, множество пирожных и печений. Было затишье, люди уже пообедали, на боковом столе стопкой стояли грязные тарелки; надпись над столиком просила не забывать убирать за собой. Кроме Дэлглиша, там были двое здоровенных рабочих в комбинезонах, а у дальнего стола сидела молодая женщина с ребенком в сидячей коляске. Она, казалось, забыла о малышке, которая раскачивалась, с пальцем во рту, держась за ножку стула, что-то распевая. Потом девочка замерла и одарила Дэлглиша взглядом больших любопытных глаз. Перед сидящей мамой стояла чашка с чаем; женщина уставилась в сад, а левой рукой постоянно качала коляску. Было непонятно, чем вызвано это трагическое неведение — усталостью или каким-то горем. Дэлглиш размышлял о больнице. Это удивительный мир, в котором человеческие существа ненадолго сталкиваются друг с другом, неся свой груз надежды, гнева или отчаяния; и все же парадоксальным образом этот мир казался знакомым, привычным, а также пугающим и успокаивающим.
Кофе, поданный пожилой женщиной, стоящей за стойкой, оказался дешевым, но хорошим; детектив быстро его выпил и неожиданно почувствовал необходимость уйти. Эта легкая передышка была баловством в такой тяжелый день. Грядущий разговор со старшей миссис Фарадей обещал стать исключительно интересным и важным. Знает ли она о неверности собственной невестки? И если знает, сильно ли это ее беспокоит?
Вернувшись в коридор, Дэлглиш увидел Анжелу Фарадей и задержался возле одной из фотографий, чтобы дать ей время пройти мимо. Как только она дошла до комнаты ожидания, тут же появился молодой человек, словно услышавший звук ее шагов. Дэлглиш увидел лицо исключительной красоты и чувственности, стойкими чертами и широко раскрытыми блестящими глазами. Молодой человек не замечал полицейского. Его глаза неотрывно смотрели на жену; он схватил ее руку, прижал — и его лицо неожиданно осветила уверенность и почти детская радость.
Дэлглиш подождал, пока они выйдут из больницы. Адам не знал почему, однако он предпочел бы не видеть этой встречи.
Майор Аркрайт жил в квартире, располагавшейся на первом этаже перестроенного дома. Здание было ограждено аккуратными железными перилами, которые, судя по всему, недавно красили. На медной дощечке, отполированной до серебряного блеска, красовались имена всех четырех жильцов, а по сторонам от двери стояли две кадки с лавровыми кустами. Пирс позвонил, и вскоре отозвался мужской голос. Лифта не было.
Наверху застеленной ковром лестницы, у открытой двери, детективов ждал майор Аркрайт. Перед ними стоял аккуратный человечек, одетый в хорошо сшитый костюм с жилеткой; майор также носил бабочку. Его усы, вытянувшиеся тонкой карандашной линией, контрастировали с седеющими кустистыми бровями, бывшими когда-то рыжими. Волос почти не было видно: необычно маленькая голова практически целиком была закрыта плотно сидящей шапочкой из муслина; у левого уха виднелся кусок марли. Пирсу пришло в голову, что кепка делала майора похожим на постаревшего, вышедшего на пенсию Пьеро. Ярко-синие глаза рассматривали Пирса и Кейт любопытно и внимательно, но без враждебности. Он глянул на удостоверения без особого интереса — просто кивком пригласил полицейских войти, словно одобряя их пунктуальность.
