Джон Энтони Флеминг
С этого момента детективное творчество Сэйерс начинает двигаться в сторону романа нравов и даже романа идей — это уже не просто увлекательная интеллектуальная игра, но серьезный разговор о любви и дружбе, о браке и свободе, о равных отношениях между мужчиной и женщиной. Дороти Сэйерс то бросала, то подхватывала историю любви своих героев — в нескольких романах, написанных после «Сильного яда», Гарриет Бэйн не появляется вовсе, а Питер ведет себя почти так же, как обычно. Но это «почти» чрезвычайно важно — лорд Питер Уимзи никогда уже не станет прежним. Не всем читателям это пришлось по вкусу; одна дама пожаловалась, что Питер Уимзи «утратил свое эльфическое обаяние». Дороти отвечала на это, что если мужчина после сорока пяти сохраняет «эльфическое обаяние», его следует отправить в камеру смертников. «И Питер был на волосок от этой участи», — добавила она.
Нельзя сказать, чтобы сама Дороти совсем утратила свое веселое легкомыслие, но с определенного времени рамки детективного жанра стали ей тесны. Она и раньше обращалась к более академическим занятиям — работала над переводами («Тристан в Бретани», «Песнь о Роланде»), начинала писать биографию Уилки Коллинза. Но с 1937 года ее творчество направилось в совершенно новое русло — ей предложили написать религиозную пьесу для Кентерберийского фестиваля. Это предложение было довольно неожиданным. Она получила его благодаря своему другу Чарльзу Вильямсу, члену кружка «инклингов», в который входили также К. С. Льюис и Дж. Р. Р. Толкни. Христианские взгляды этих писателей были близки Дороти, и Вильямс посчитал, что она прекрасно справится с задачей. Так появилась пьеса «Ревность по доме Твоем» (The Zeal of thy House), которая прошла с огромным успехом. За ней последовало еще шесть пьес.
Так Дороти Сэйерс не просто получила возможность попробовать себя в совершенно новом жанре и выразить свое понимание христианства, но смогла вернуться к страстной любви своего детства и юности — к театру. Она участвовала в выборе актеров, в обсуждении декораций, в постановке; она наслаждалась совместным творчеством, атмосферой вдохновения и дружества.
В 1941 году Сэйерс написала цикл из двенадцати радиоспектаклей для Би-би-си под названием «Человек, рожденный на царство». Этот проект вызвал противоречивую реакцию — во всех своих религиозных пьесах Дороти Сэйерс пыталась приблизить евангельские сюжеты к зрителю и слушателю, заставить их звучать современно и злободневно: некоторые из героев даже говорили на кокни, языке лондонского простого люда. Иным это приближение казалось святотатством. Однако многие представители церкви высоко оценили проповедническую силу этих пьес. В 1943 году архиепископ Кентерберийский предложил Дороти Сэйерс звание доктора теологии. После мучительных раздумий она отказалась от этой чести. Тем не менее выступления с лекциями на религиозные темы стали частью ее жизни.
К лорду Питеру Сэйерс возвращалась все реже. После Второй мировой войны она больше не публиковала детективов.
Последние годы своей жизни Дороти Сэйерс работала над переводом «Божественной комедии» Данте и продолжала этот труд до самой смерти, так и не успев его закончить. Перевод завершила ее подруга Барбара Рейнольдс.
Джон Энтони окончил частную школу и получил стипендию в Бэйлиол — колледж лорда Питера. На его оксфордские годы тоже пришлась война. Он прервал учебу и пошел рыть окопы, а вернувшись, окончил университет с Первой степенью, как и его мать. Неизвестно, состоялось ли официальное усыновление, — разные источники говорят разное. Однако с середины тридцатых годов сын Дороти Сэйерс стал носить имя Джон Энтони Флеминг и называть ее в письмах не «кузина Дороти», а «дорогая мама». В разговорах с посторонними, впрочем, он должен был говорить о ней как о миссис Флеминг, не упоминая известного всем имени. Сын стал ее единственным наследником и душеприказчиком, ей удалось обеспечить его материально и дать ему блестящее образование. Но она так никогда и не признала его публично и тайну свою сохранила до конца. Правда открылась лишь тогда, когда ее уже не было на свете.
Можно только догадываться, как была потрясена ее ближайшая подруга, Мюриэл Сент-Клер Бирн, когда на ее пороге появился незнакомый человек и сказал: «Я — сын Дороти Сэйерс».
После смерти Мака в 1950 году Дороти жила одна. Она по-прежнему много работала и фонтанировала идеями, а умерла внезапно, в возрасте шестидесяти четырех лет, вернувшись из города, куда ездила за рождественскими покупками. Ее нашли утром у подножия лестницы — очевидно, она спускалась, чтобы покормить кошек.
Сейчас в любой энциклопедии можно прочитать, что Дороти Л. Сэйерс — писатель, теолог и переводчик. Ей посчастливилось найти признание в разных областях и не стать пленницей своего героя, как это произошло в свое время с Конан Дойлом. И все-таки своей мировой славой она обязана эксцентричному лорду в монокле и легкомысленному жанру, который она, как никто, умела принимать всерьез.
Александра Борисенко
Литература
ALZINA STONE Dale. Maker and Craftsman: The Story of Dorothy L. Sayers. Grand Rapids: Eerdmans, 1978.
Robert Kuhn McGregor & Ethan Lewis. Conundrums for the Long Week-End: England, Dorothy L. Sayers, and Lord Peter Wimsey. Kent, OH, & London: Kent State University Press, 2000.
BARBARA Reynolds. Dorothy L. Sayers: Her Life and Soul. London: Hodder & Stoughton, 1993.
Дороти Л. Сэйерс. Сильный яд
— Ты голоден, Рональд?
— О нет, моя МАТЬ.
— Где нынче обедал, единственный мой?
— В гостях у невесты. Стели мне кровать. Устал я сегодня. Мне нужен покой.
— Ты бледен, мой Рональд!
— О мать, моя мать!..
— Тебя отравили, единственный мой!
— О да, яд был сильный! Стели мне кровать. Мне тяжко, мне душно, мне нужен покой.[1]
Старинная баллада
На столе перед судьей стояли темно-красные розы. Они напоминали брызги крови.
Судья был очень стар — казалось, над ним уже не властны ни перемены, ни время, ни сама смерть. У него было сухое, птичье лицо, скрипучий, как у попугая, голос и такие же сухие, со вздувшимися венами, руки. Рядом с темно-красными розами алый цвет его мантии резал глаза. Несмотря на три дня, проведенные в душном зале, на лице его не было и тени усталости.
Собирая в аккуратную стопку свои заметки и поворачиваясь к присяжным, судья даже не взглянул на подсудимую, но она не отрываясь смотрела на него. В ее угольно-черных глазах под густыми, ровными бровями не было ни страха, ни надежды — только ожидание.
— Господа присяжные…
Спокойные старческие глаза критически оглядели всех присяжных, словно пытаясь оценить их совокупные интеллектуальные возможности. Трое почтенных торговцев: один высокий, любитель поспорить, другой — плотный, с густыми, обвисшими усами и несколько растерянным видом, третий — грустный и сильно простуженный; глава крупной компании, которому страшно не хотелось попусту терять время; неуместно веселый хозяин паба; двое моложавых мастеровых; пожилой господин с неприметным, но умным лицом, который мог быть кем угодно; художник с рыжей бородой, маскировавшей безвольный подбородок; три женщины: старая дева, полная хозяйка кондитерской, на вид весьма толковая, и, наконец, изможденная мать семейства, мысли которой, казалось, поминутно уносились к покинутому очагу.
— Господа присяжные, вы с большим вниманием и терпением выслушали все свидетельства по этому печальному делу. Теперь моя обязанность — подытожить факты и доказательства, представленные господином прокурором и господином адвокатом, а также изложить их как можно более ясно, дабы помочь вам принять решение.
Но прежде позволю себе сказать несколько слов о характере данного решения. Как вам известно, основополагающий принцип английского права заключается в том, что каждый обвиняемый считается невиновным до тех пор, пока не доказано обратное. Для него — или для нее — нет никакой необходимости доказывать свою невиновность, это, как теперь говорят, не их дело — это дело Короны. И в том случае, если Короне не удалось убедить вас в виновности подсудимой и снять все обоснованные сомнения, вы обязаны вынести вердикт «невиновна». Последнее необязательно означает, что подсудимая доказала собственную невиновность, — это лишь значит, что обвинение не смогло предоставить вам неоспоримые доказательства ее вины.
На минуту подняв глубоко посаженные фиалковые глаза от своей репортерской записной книжки, Солком Гарди нацарапал пару слов на клочке бумаги и передал его Уоффлзу Ньютону. «Судья настроен враждебно», — прочел Уоффлз и кивнул. На этой кровавой охоте они оба были старые гончие.
Судья тем временем продолжал скрипеть:
