— Нет, у меня нет второй пудреницы… — Дороти Снайдер отрицательно покачала головой. — Я пользуюсь исключительно одним сортом пудры и только вечером меняю тон… Вас это удовлетворяет? Если да, то очень… очень прошу оставить меня в покое. Я страшно устала и взволнована. День был такой ужасный…
— Мне очень неприятно, и я вас прекрасно понимаю. Но в связи с предыдущим хотел бы задать вам еще один вопрос, — на долю секунды Алекс сделал паузу и четко закончил: — Как вам удалось после игры в теннис и душа выйти из комнаты напудренной?
Все молчали. Дороти смотрела на Джо, и ее глаза все больше расширялись.
— Я помогу вам, — тихо сказал Алекс. — Вам это удалось, потому что вы не теряли пудреницу, когда играли в теннис. Вы потеряли ее позже. Выйдя из павильона, вы возвращались в дом краем парка, через теннисный корт. Там вы задержались. Вы очень быстро шли, запыхались и решили привести себя в так называемый «порядок». И увидели, что в сумочке нет пудреницы. Вы перепугались, решив, что потеряли ее в павильоне… Но могли оставить ее и дома, правда? Вы не были уверены… Вы поспешили к дому и встретили нас с Каролиной. В волнении, чтобы объяснить, откуда вы шли, сказали нам, что потеряли пудреницу и ходили её искать. Каролина пошла с вами домой… Все правильно?
— Павильон? — Снайдер побледнел. — Какой павильон? О чем вы говорите?
— Ваша дочь совершеннолетняя, господин профессор, — спокойно осадил его Алекс, — и должна сама отвечать на вопросы, на которые вы к тому же не можете ответить. Вас там не было. Вы были в библиотеке или в музейном зале, всматриваясь в лицо Йети, создавшее вам столько осложнений!
Снайдер открыл было рот, но промолчал и посмотрел на дочь. Казалось, что Дороти Снайдер близка к обмороку.
— Как… откуда вам это известно? — тихо выдохнула она. — Я там была одна, вас не было…
— Я могу вам сказать больше. Когда после смерти генерала Сомервилля вы вошли в павильон, где собрались все мы, вы уже знали, что он мертв. Вы бежали, теряя сознание от страха. Хлестал ливень. Вы боялись не за себя, а за своего отца И когда вы, наконец, вбежали в павильон, где мы стояли, и взглянули на труп, то увидели, что вид сидевшего в кресле покойника изменился, и тогда вы закричали: «Он после смерти… он после смерти…» и потеряли сознание, так сильно было потрясение. Прежде чем перейти к другим вопросам, я прошу вас как можно точнее описать, какие изменения произошли в павильоне во второй раз, уже во время грозы?
— Все это высосано из пальца, — произнес Снайдер, уже обретший былую уверенность.
— Если вы сию же минуту не замолчите, я прикажу своим людям вывести вас, надеть наручники и отправить в тюрьму, обвинив в соучастии в преступлении, господин профессор, — Паркер говорил тихо, однако его раздражение начинало переходить в бешенство. — Немедленно прекратите это напыщенное шутовство! Неужели вам непонятно, что мы ведем расследование убийства, ищем убийцу и что улики указывают на вашу дочь и на вас самого?!
— Уже ничему не поможешь, — чуть слышно прошептала Дороти. — Они все знают, папа. Я обязана сказать правду, иначе… иначе они действительно подумают, что мы… — она резко вскинула голову и громко сказала: — Я пошла туда, чтобы его убить!
— Расскажите все по порядку, — тихо предложил Алекс. — А вы, господин профессор, сядьте и если вы хоть раз, хоть одним словом прервете ее, я обещаю, что мой друг, комиссар Паркер, выполнит свою угрозу. Говорите, мисс Снайдер…
Профессор тяжело опустился в кресло, Джо заметил, что его сложенные на коленях руки дрожат.
— Да, я решила, что убью его, если он не согласится… — повторила Дороти. — Папа — большой ученый, величайший, какого я знаю…
Снайдер открыл рот, но Паркер мгновенно сжал ладонью его плечо.
— Из всех живущих… — продолжала девушка. — С окончания школы я ассистирую ему во всех работах, он делится со мной своими планами, я переписываю все его тексты, значит, кто лучше меня это знает? А генерал Сомервилль был всего лишь дилетантом, богатым дилетантом, накопившим огромный практический опыт. Но он не владел систематикой, у него не было теоретической основы… Тем не менее генерал Сомервилль был авторитетом, с его мнением считались. Еще в Америке папа сам мне говорил, что генерал большой ученый, инстинктивно понимающий то, чему другие должны долго учиться. А когда мы приехали сюда, оказалось, что генерал Сомервилль — человек, преисполненный гордыни, надутый, тщеславный. Он ни о чем другом не говорил с моим папой, кроме как о папиных ошибках и о том, что систематика индуистской пластики перевернута вверх ногами… Но не это было самое плохое… Генерал не мог нанести большого вреда папе, известному во всем мире ученому. Однако он мог найти слабую точку и броситься в атаку. И вот, приобретая статуэтку Йети и зная, что папа фатально ошибся, генерал пригласил нас сюда, чтобы… чтобы втянуть папу в полемику. Известно: допустивший грубую ошибку часто оказывается вынужденным отстаивать ее, потому что признание как бы деквалифицирует его, и с именем такого ученого до конца его жизни будет связано скандальное происшествие. Генерал Сомервилль, не принимая в расчет заслуги и огромные научные достижения моего отца, спровоцировал его разговорами и насмешками к сопротивлению, и у папы не было другого выхода. Мы оказались в тупике. Думал ли генерал о благе науки? О том, чтобы исправить ошибки в истории индуистской скульптуры? Не знаю… Он умер и уже не ответит мне. Но я знала, что если его новая книга увидит свет, она обязательно попадет в руки специалистов, тогда и папа станет предметом насмешек, — она большими грустными глазами посмотрела на отца. — Потому что самое страшное в том, папа, что генерал был прав. И господин Джоветт, естественно, тоже прав, а ты нет. И ты знал об этом, но не хотел признаться. Поэтому ты не уехал отсюда сразу, хотя нам здесь было неприятно. Ты боролся, пытался переубедить генерала, искал новые доводы. Но в глубине души чувствовал, что убедить его нечем, что эта статуэтка столь же далека от Декана XVII века, как ты от истины. Иначе ты не позволил бы мне пойти к нему, зная, что в сумочке у меня пистолет и что я могу его убить… Ты знал, что я готова на все… Почему ты мне позволил?
— Дорогое дитя, я понятия не имел, что…
— Когда вчера после ужина мы говорили с тобой о последней встрече в музейном зале, где был мистер Алекс, я сказала тебе, что убью этого старика, если он действительно решится тебя высмеять… Ох, папа, я любила тебя и не могла думать о том, с каким удовольствием все твои враги будут потирать руки, а ты потеряешь свой престиж, которого с таким трудом добивался многие годы… Но ты был глубоко и искренне уверен, что я не допущу, чтобы студенты говорили в коридорах: «Это тот Снайдер, который писал бредни об искусстве Декана»… Ты слышал, как генерал просил Мерил принести ему утром снимки Йети, потому что намеревался именно сегодня писать о тебе! И поэтому за завтраком громко, чтобы все слышали, под предлогом моей усталости от работы настаивал, чтобы я поиграла в теннис. А ведь я должна была закончить переписку очень важного для тебя трактата, и никогда раньше ты не думал о таких вещах, как мой отдых, если он мог помешать твоим интересам. Ты создавал себе алиби, папа. Ты послал меня убить этого человека, не сказав ни слова, ты не побуждал меня, ты был невиновен, хотя знал, что я люблю тебя больше жизни, что ты для меня все в этом мире и что я пойду на такой шаг. Тогда генерал Сомервилль не напишет этот раздел… Я… я в семнадцать лет была в санатории для нервнобольных, полгода, ты решил, что это обстоятельство играет мне на руку и что хороший адвокат воспользуется им. Но важнее всего для тебя было, чтобы генерал Сомервилль не успел написать о тебе. Потому что ты, папа, лучше, чем я, знаешь, насколько прав был генерал и как он мог тебя высмеять! И ты пошел к себе в комнату или в библиотеку и ждал… А я играла в теннис, чтобы иметь алиби, потому что решила: даже если я сделаю как задумано, я хочу жить… потому что, папа, случилось нечто страшное. Я внезапно поняла, что, кажется, перестала тебя любить… В конечном счете ты посылал меня на смерть только для того, чтобы избежать позора, спасти свое имя непогрешимого ученого. Я вдруг поняла, какой ты низкий… какой низкий…
— Дороти… — сказал Снайдер. — Она сошла с ума, бедняжка. До чего вы ее довели!.. Прошу немедленно…
— Может быть и сошла с ума, папа, — она успокоила его движением руки. — Мне 26 лет, а ни один мужчина меня ни разу не поцеловал, кроме тебя… мимоходом, здороваясь по утрам и прощаясь на ночь. У меня нет собственного дома, детей, нет даже собственных мыслей и личной жизни. Ты отнял у меня все, и чем больше я тебя любила, тем легче тебе это удавалось. В конце концов ты решил принести меня в жертву твоему покою, чтобы не быть скомпрометированным… Бедный профессор Снайдер, крупный ученый, дочь которого унаследовала больную психику и убила старого генерала Сомервилля. Ты стал бы трагической чистой личностью, которая покорно переносит превратности судьбы и ищет успокоения в науке, ставшей для него всем! Я вижу, как ты играешь, вижу твое лицо, вижу жесты! Боже, почему я не рассмотрела все это раньше!?..
